Орхан Памук - Черная книга
Так как мы соглашаемся, что у каждой буквы есть скрытый смысл, указывающий на какое-то понятие, рассуждал далее Ф. М. Учунджу, то у каждого слова, созданного из этих букв, должен быть второй, скрытый смысл. Точно так же второй, скрытый смысл есть у каждого предложения, абзаца, короче, у всего написанного. В результате получается бесконечная цепочка скрытых смыслов, и путем толкования можно во втором смысле открыть третий, а потом каждый последующий — в предыдущем. Это можно уподобить сети городских улиц, когда одна выходит на другую, а та — на следующую. Таким образом, читатель, который в меру своих знаний решался разгадать тайну, путешествуя с карандашом в руке по улицам на карте, ничем не отличался от того, кто совершал реальное путешествие по городу. Так вот, ожидаемый Спаситель, «Он», Махди, появится в том месте, где потеряются в глубинах тайны читатели, любители историй. Путник, получивший знак от Махди — в тексте или в реальной жизни, — с помощью ключа и шифра начнет искать свой путь в точке, где пересекаются и сливаются карты и лица. Это как искать нужный адрес по табличкам и указателям на улицах и проспектах, добавлял Ф. М. Учунджу с наивной радостью. Стало быть, проблема состояла в том, чтобы увидеть в жизни и написанных телах знаки, которые подаст Махди.
Читателя, готового вместе с ним строить предположения о грядущем, автор просил представить себе человека, который в любой момент может обратиться к широким читательским массам. «Например, журналист», — писал он. Журналист, ведущий постоянную рубрику в крупной доете, статьи которого каждый день читают сотни тысяч людей во всех уголках страны, на пароходах, в автобусах, маршрутных такси, кофейнях и парикмахерских, имеет возможность оповестить о тайных знаках Махди, указывающих путь. Для тех, кто не знает тайны, в его статье будет только один, ясный смысл, лежащий на поверхности. Но те, кто ждет Махди, кто знает шифры и знаки, увидят второй смысл букв, сумеют прочитать тайное послание и отправятся в путь. Кстати сказать, если в статье появятся слова Махди: «Я думаю об этом, когда смотрю на себя со стороны…», то обыкновенный читатель задумается лишь о странности этой фразы, но те, кто знает о тайне букв, сразу поймут, что эти слова-известие, которого они ждали, и, расшифровав его, отправятся в путь к новой, совершенно новой жизни.
Название третьей главы «Разгадка тайны» подсказывало не только, что найдена разгадка тайны того, что толкало Восток в рабство к Западу, но и указывало на то, что она содержится в посланиях Махди.
Далее Ф. М. Учунджу критиковал толкование шифров, предложенное Эдгаром По в его сочинении о тайных письменах, и сообщал, что метод измененного порядка алфавита ближе всего к методу, которым пользовались Халладж-и-Мансур в шифрованных письмах и Махди в своих посланиях; в заключение автор подводил неожиданный итог: отправная точка всех шифров, всех разгадок есть буквы, которые путник прочтет на своем лице. Тот, кто хочет отправиться строить новый мир, должен сначала увидеть буквы на своем лице. Скромная книжица, которую Галип держал в руках, была руководством для читателя, помогающим найти буквы на лице каждого человека. Это был первый шаг к постижению знаков и шифров, позволяющих добраться до тайны. Махди сумеет разместить их в текстах, доступных понимающим, и он, конечно же, явится скоро. Это будет подобно восходу солнца.
Галип вспомнил, что «солнцем» Мевляна называл своего убитого возлюбленного Шемса, отложил прочитанную книгу и пошел в ванную, чтобы посмотреться в зеркало. Неясное смятение, бродившее в нем, теперь превратилось в откровенный страх: «Дже-ляль давным-давно прочитал смысл моего лица! Я стал совсем другим!»-подумал Галип; в этот миг, с одной стороны, он был играющим ребенком, а с другой — путником, отправившимся в путешествие, из которого нет возврата.
Было двенадцать минут четвертого, в городе царило сказочное безмолвие, которбе могло быть только в этот час. Скорее это было ощущение безмолвия, потому что полной тишины не было: в ушах стоял неясный звук, издаваемый то ли близкой котельной, то ли машинами плывущего вдали парохода.
Уже три дня ему не давала покоя одна мысль: если Джеляль не послал в газету новую статью, то с завтрашнего дня его рубрики не станет. Ему даже думать не хотелось, что существовавшая много лет рубрика вдруг исчезнет: ему казалось, что, если новая статья не появится, это будет означать, что Рюйя и Джеляль, которые разговаривают и смеются сейчас неизвестно где, перестанут ждать Галипа. Он достал наугад из шкафа одну из старых статей и, читая ее, подумал: «Я тоже могу так написать!» У него ведь теперь был рецепт, нет, не тот, что дал ему три дня назад в редакции пожилой журналист, совсем другой. «Я знаю все, все его статьи, я их прочитал». Последнее слово он произнес вслух, принимаясь читать еще одну статью. Впрочем, это даже нельзя было назвать чтением; он пробегал по написанному глазами, произносил про себя слова, пытаясь проникнуть во второй смысл слов и букв, и по мере чтения чувствовал, как все больше и больше приближается к Джелялю. Что есть чтение, если не постепенное постижение сознания другого человека?
Он снова отправился в ванную и стад читать в зеркале буквы на своем лице.
Спустя месяцы, каждый раз, когда Галип усаживался за стол в этом доме, чтобы писать очередную статью среди вещей, упорно хранивших Прошлое, он вспоминал тот миг, и в голову приходило единственное слово: ужас. В первый момент, когда он, взволнованный игрой, посмотрел в зеркало, у него не возникло страха перед ассоциациями, которые могло вызвать это слово. Он ощутил только внутреннюю пустоту: никаких воспоминаний, никаких эмоций. Глядя на себя, как на фотографии премьер-министров и кинозвезд в газетах, он не думал, что разгадывает тайну, распутывает тайную игру, заняться которой хотел много дней; он просто смотрел на свое лицо, как на старое пальто, к которому привык, надевая его каждый день, как на привычное зимнее утро или старый зонтик, на который смотрят, не замечая его. Спустя какое-то время Галип подумает: «Я тогда настолько привык жить с самим собой, что не замечал своего лица». Однако спокойствие его было недолгим: едва он сумел посмотреть на свое отражение в зеркале с тем же вниманием, с каким много дней смотрел на сотни фотографий, на лице тут же обозначились тени букв.
Странным было прежде всего то, что можно смотреть на собственное лицо словно на лист исписанной бумаги или таблицу со значками, на которой можно было различить буквы, проступившие между глазами и бровями. Через некоторое время буквы приобрели настолько определенные очертания, что Галип задумался: почему он не видел их прежде? Может, это видение от усталости, от многочасового разглядывания букв на фотографиях; он отходил от зеркала, а когда возвращался к нему, видел буквы на прежних местах: эти буквы, проступив, не исчезали, как фигурки в рисунках-загадках на страницах детских журналов, когда при одном взгляде ты видел ветви дерева, а при другом притаившегося в ветвях вора; эти буквы оставались на своих местах, там, внутри топографии лица, которое Галип рассеянно брил каждое утро, в области носа, где хуруфиты настойчиво размещали «алиф», внутри глаз и бровей, внутри скругленной поверхности, называемой «овал лица». Теперь прочитать их было несложно, сложно было не прочитать. Галип попытался избавиться от нервировавшего его видения на своем лице и пустил в ход придерживаемую на всякий случай в уголке сознания мысль (она пришла к нему, пока он внимательно читал и просматривал фотографии и книги хуруфитов) о том, что все это смешно, это лишь детские игры, все эти буквы и лица и их взаимосвязи надуманны, но изгибы и линии на его лице так четко указывали на некоторые буквы, что он не в силах был оторваться от зеркала.
Все случилось так быстро, он так быстро увидел буквы и слово, на которое они указывали, что впоследствии не мог вспомнить, родилось ощущение ужаса оттого, что лицо его обратилось в маску с обозначенными знаками, или оттого, что он понял смысл, начертанный буквами.
Всякий раз, думая о своем лице, он понимал, что Джеляль не только видел буквы под его глазами, но и знал, что настанет день, когда Галип и сам их увидит; Галип осознавал, что они вместе начали эту игру, но не мог с уверенностью вспомнить, подумал ли он об этом, когда в первый раз разглядывал себя в ванной. У него было странное состояние: он хотел плакать, но не мог, ему было трудно дышать, из горла вырвался стон, который он не в силах был сдержать; рука потянулась к окну.
Открыв окно, он уперся локтями в раму и наклонился вниз, в бездонный колодец простенка: оттуда шел отвратительный запах, запах скопившегося за полвека голубиного помета, выброшенных вещей, домашнего мусора, городского дыма, грязи-запах безнадежности. Сюда бросали то, о чем хотели забыть. Взять да и броситься в невозвратную темень пустоты, нырнуть в воспоминания, от которых у нынешних жителей не осталось и следа, в паутину тьмы, которую терпеливо, годами плел Джеляль, украшая ее мотивами колодца, тайны, загадок старой поэзии; но Галип лишь стоял и смотрел вниз, как пьяный, силящийся что-то вспомнить.
