Орхан Памук - Черная книга
Наша лодка приткнулась к пристани Касымпаша следом за его судном. Я тихонько выбрался на берег, но меня тут же схватили люди, больше похожие на бандитов, чем на военных: «Ты что здесь делаешь в такое время?» Я отвечал им, что комендантский час еще не наступил; я бедный крестьянин, остановился в гостинице в Сиркеджи и, прежде чем вернуться в деревню, решил покататься на лодке. Я не знал о запрете паши. Но трусливый лодочник все рассказал людям «Великого Паши», а те передали ему. Он был в «гражданской» одежде, но все равно очень походил на меня, а я в своей одежде — на крестьянина. Паша лично выслушал нас, лодочника отпустил, а мне приказал ехать с ним.
Мы сели на заднее сиденье «шевроле» и выехали из порта, мы были с «Великим Пашой» один на один. Шофер был отделен от нас звуконепроницаемым стеклом — в моем «шевроле» этого не было, — так что мы были совсем одни.
— Мы оба долго ждали сегодняшнего дня, — сказал «паша» голосом, который показался мне совершенно не похожим на мой, — только я ждал, зная, что жду, а ты — не зная. Но оба мы не думали, что встретимся вот так.
Он говорил немного взволнованно, немного устало, радуясь не столько тому, что может наконец поведать свою историю, сколько тому, что ее можно завершить. Оказывается, мы учились на одном курсе в военном училище. Ходили на одни и те же занятия к одним и тем же преподавателям. Зимними холодными ночами поднимались вместе по тревоге, в жаркие летние дни вместе караулили, когда из кранов в нашей каменной казарме потечет вода. В дни увольнений гуляли по Стамбулу, который очень любили. Он еще тогда понял, что все будет происходить так, как происходит сегодня.
Оказывается, в те времена мы с ним вели тайную борьбу за лучшую отметку по математике, за меткое попадание на учебных стрельбах, за любовь наших товарищей, за первенство в классе, за лучший аттестат; еще тогда он понял, что я буду удачливее его и что его мать, теперь уже покойная, глядя на остановившиеся часы, будет поражена тем, что я буду править во дворце. Я сказал ему, что наша борьба и в самом деле была тайной, поскольку в годы учебы в училище я не соревновался ни с кем из однокашников и всех призывал не соревноваться, а его я вообще не помню как своего товарища. Он не удивился. Сказал, что я был слишком уверен в себе и не замечал этой борьбы, страдал от нее он, поскольку понимал, что я очень, очень сильно опередил одноклассников, учащихся брлее старших курсов, лейтенантов и даже майоров; он же не хотел быть моим подражателем, не хотел быть бледной тенью: он хотел быть «настоящим». Пока он все это рассказывал, я смотрел из окна «шевроле» — его машина не была точно такой же, как моя, — на пустынные улицы Стамбула. Иногда я переводил взгляд на наши колени и вытянутые в одинаковой позе неподвижные ноги.
Он сказал, что в его расчетах не было места случайности. Не нужно было быть ясновидцем, чтобы в те времена предположить, что бедный наш народ через сорок лет склонит голову перед диктатором, сдаст ему Стамбул и что этим диктатором станет военный нашего возраста, и, скорее всего, это буду я. Он четко представил свое будущее: или в призрачном Стамбуле будущего, где я буду Великим Пашой, он, как все, станет призрачной тенью, мечущейся в неумолимом настоящем между мечтами прошлого и будущего, между действительностью и неопределенностью, или он посвятит свою жизнь поиску нового пути, чтоб хотя бы попытаться стать кем-то. Он стал рассказывать, что в поисках этого пути совершил проступок достаточно серьезный, чтобы его уволили из армии, и в то же время не такой тяжкий, чтобы быть отданным под суд: он подстроил так, что его застали, когда он, переодетый в форму начальника училища, проверял ночные караулы; только теперь я вспомнил этого неприметного слушателя. Когда его выгнали из училища, он занялся торговлей. «В нашей стране каждый знает, что это самый легкий путь стать богатым!» — сказал он с гордостью. По его словам, люди у нас бедны оттого, что всю жизнь их учат быть бедными, а не богатыми. Немного помолчав, он добавил: «Я показал людям, как надо жить! А ты?!-Он сделал ударение на последнем слове.-После стольких лет ожидания я с удивлением вижу, что ты такой же ненастоящий, как и я! Бедный крестьянин!»
Наступила долгая пауза. В подлинном костюме крестьян Кайсери', который отыскал мой адъютант, я чувствовал себя не столько смешным, сколько ненастоящим, словно я жил во сне, чего мне совершенно не хотелось. Но в то же время я понял, что сон этот рожден видом Стамбула, проплывавшего за окнами, как в замедленной съемке: пустые мостовые и тротуары, безлюдные площади — город будто вымер с началом назначенного мной комендантского часа.
Я уже знал, что мой заносчивый однокурсник показал мне всего-навсего созданный мною город-сон. Среди маленьких деревянных домов, теряющихся под громадными кипарисами, мы проехали через окраинный квартал с кладбищем. Мы ехали по улицам с сухими фонтанами, разрушенными стенами, разбитыми трубами — я думал, что такое могу увидеть только во сне; с непонятным страхом я смотрел на мечети, дремлющие во тьме, как сказочные великаны, площади с бассейнами без воды, заброшенными памятниками и остановившимися часами, и это убеждало меня, что время остановилось не только в моем дворце, но и во всем Стамбуле. Я не слушал рассказа о том, как он подражал мне, каких успехов в торговле добился, вспомнил он и подходящие к нашей ситуации истории (рассказ о старом пастухе, заставшем жену с любовником, и рассказ о Гаруне ар-Рашиде, потерявшемся в одну из ночей «Тысячи и одной ночи»). Еще он рассказал сон Мевляны под названием «конкурс рисунка».
Утром передали по радио написанное мной сообщение об аресте и освобождении этого тщеславного человека; именно об этом сообщении у тебя, как ты пишешь, спрашивали наши западные друзья: что за этим кроется? Лежа в постели и стараясь уснуть после бессонной ночи, я мечтал, что пустые площади вновь наполнятся народом, остановившиеся часы снова пойдут, а в кофейнях, где грызут семечки, на мостах, в кинотеатрах начнется жизнь, не мечта, не сон, а реальная жизнь. Не знаю, насколько мне удается осуществлять мои мечты, но хорошо понимаю, что свобода, как это всегда бывает, дала толчок не столько претворению в жизнь моих идей, сколько вдохновению моих врагов. И снова в чайханах, в гостиничных номерах, под мостами собираются люди и что-то замышляют против нас; на стенах дворца по ночам появляются надписи, смысл которых трудно понять; но это все не важно: времена, когда падишахи, переодевшись, ходили «в народ», давно прошли.
На днях я прочитал, что Явуз Султан Селим, когда был наследником, переоделся, отправляясь в Иран, в одежды дервиша. Он прославился в Иране игрой в шахматы, и Шах Исмаил, интересовавшийся шахматами, пригласил молодого дервиша во дворец. После продолжительной партии Явуз победил Шаха. Я подумал: когда годы спустя Шах Исмаил понял, что победивший его человек был не дервиш, а османский император, отобравший у него Тебриз во время похода на Чалдыран, вспомнил ли он ходы той партии? Я помню все ходы моего надменного подражателя. Кстати, мне больше не присылают шахматный журнал «King and Pawn», видимо, кончилась подписка; посылаю деньги на твой счет в посольстве, возобнови подписку.
Разгадка тайны
Глава, в которой читается и толкуется содержание лица.
Ниязи МысриПеред тем как приступить к чтению третьей главы книги «Тайна хуруфитов и ее забвение», Галип заварил крепкий кофе. Чтобы прогнать сон, он пошел в ванную, вымыл лицо холодной водой, однако удержался и не взглянул в зеркало. Садясь с чашкой кофе за рабочий стол Джеляля, он был исполнен энтузиазма, как лицеист, намеренный справиться с задачей, долго ждавшей решения.
По мнению Ф. М. Учунджу, в те дни, когда в Анатолии, в турецких землях, ожидалось пришествие Махди, который спасет весь Восток, главным было соотнести линии на человеческих лицах с двадцатью девятью буквами латинского алфавита, введенного в Турции в 1928 году: только так можно было открыть забытую тайну. На основании преданных забвению книг хуруфитов, песнопений бекташи, рисунков жителей Анатолии, легенд о призрачных хуруфитских деревнях, тысяч фигурок и линий, начертанных на стенах обителей и дворцов пашей, он привел примеры того, как изменились некоторые звуки при переходе от арабского и персидского к турецкому языку, а потом совершенно определенно показал новые буквы на фотографиях некоторых людей. Глядя на фотографии, о которых автор написал, что для понимания ясного смысла на этих лицах нет даже надобности видеть на них латинские буквы, Галип испытал некоторый ужас, как при разглядывании фотографий, собранных Джелялем. На фотографии самого Джеляля, когда ему было тридцать пять лет, Ф. М. Учунджу увидел на носу букву "U", в уголках глаз буквы "Z", а на всем лице лежащую на боку букву "Н". Быстро перелистав несколько страниц, Галип увидел портреты и фотографии хуруфитских шейхов, знаменитых имамов, людей, посетивших другой мир и вернувшихся в этот, американских кинозвезд, чьи лица были полны глубокого смысла, таких, как Грета Гарбо, Хамфри Богарт, Эдуард Робинсон (американский киноактер) и Бетт Дейвис, знаменитых палачей и бандитов Бейоглу, о похождениях которых в молодости писал Джеляль. Далее автор объяснял, что каждая указанная буква имеет два смысла: собственный смысл буквы и скрытый смысл буквы на лице.
