Алексей Слаповский - Анкета. Общедоступный песенник
— Знаете, я скорректировал свои планы, мы вполне можем встретиться. Вы, насколько я понял, где-то в центре работаете?
— Да.
— Может, пообедаем где-нибудь на проспекте Кирова? Тут вот напротив заведение, знаете, ну, тут равиоли и прочее. Любите равиоли?
— Не знаю. Я там не была.
— И я не был. Вот вместе и побываем.
— Можно… Только у меня обед сорок минут.
— Ничего страшного. Я жду?
— Не знаю… Понимаете, сегодня отчет…
Тут вдруг в трубке наступила тишина.
Я представил, как трубку закрыла рукой ее сослуживица-подруга и шепчет Марине Синицыной, что с мужчинами так не разговаривают. Само собой, поманежить их сам бог велел — но не сразу же и не в таких мелочах! В мелочах мужчина любит определенность — да так да, нет так нет. По крупному их можно дурачить сколько угодно — но ты сперва доберись до этого крупного! Сколько ты еще будешь резину тянуть, ведь по всему видно: приличный человек! А вдруг именно — Он? Какой отчет, что ты несешь, дура?..
Да неохота мне, вяло отвечает Синицына. Опять говорить с незнакомым человеком, неловко как-то, дурацки как-то…
А неохота — так и скажи ему. Не хочу — и все тут! Чтоб больше не звонил!
— Алло! Алло! — время от времени произносил я.
— Извините, тут производственные дела, — возникла Синицына. — Через десять минут я буду.
Она подошла ровно через десять минут. Женщина лет тридцати, а может, и тридцати нет, внешности не поразительной, но и без ярко выраженных недостатков. И в школе, и в институте (в газетном объявлении указано было высшее образование) ее, скорее всего, звали не по имени, а — Синицына. И на работе так зовут.
— Синицына, ваш отчет жду через неделю, — бросает ей мимоходом начальник, а сидящей за соседним столом женщине пятидесяти с чем-то лет, с кровавыми губами, густо подведенными глазами, с волосами красновато-желтого оттенка, в белом костюме, в вырезе которого пенятся, наподобие жабо, кружевные пышные вихри красной блузки, он говорит:
— Наташенька, и вас касается, лапуся.
— Вы эксплуататор трудового народа, Виктор Палыч! — разражается смехом пятидесятилетняя Наташенька…
Мы молча вошли в заведение, я взял два подноса и спросил, чего бы ей хотелось.
— Да все равно, — сказала Синицына, глядя сквозь стекло на улицу.
Я взял несколько салатов и собственно равиоли, фирменное здешнее блюдо; это оказались, по сути, те же пельмени, только поменьше и поизящней формой.
— Может, что-нибудь выпьете?
— Нет, спасибо. Вы берите себе, а я нет.
— Я не пью.
Я отнес подносы на круглый высокий столик, сгрузил тарелки, взял ножи, вилки, ложечки для кофе.
— Спасибо, — сказала Синицына — и стала есть. Она ела буквально, она обедала в свой обеденный перерыв — так, как обедала бы одна. Ничем она не дала понять, что ждет от меня какого-то разговора.
Похоже, самое для нее предпочтительное — вот так вот молча пообедать — и распрощаться — и больше никогда не видеться.
— Ну что ж, — сказал я. — Мне о себе добавить нечего, в письме я все сообщил.
И сделал паузу.
Синицына, отодвинув пустую тарелку из-под салата, взялась за равиоли.
— Кто вы по специальности, если не секрет? — спросил я.
— Да так…
— Не нравится работа?
— Работа как работа. Бывает хуже.
Чего ради я мучаю ее и себя, подумалось мне. Ясно ведь, что мы друг другу взаимно не понравились. Надо спокойно закончить обед и спокойно разойтись.
И стал есть с не меньшей сосредоточенностью, чем Синицына. Увлекся — и не сразу обратил внимание, что она застыла над тарелкой.
— Вам не нравится?
— Вы извините, — сказала она. — Я не собираюсь замуж. Это подруга все. Она в газете работает, в этой самой, «Кому что», вот и дает объявления. Сколько раз я ей говорила, а она не унимается.
— Если не собираетесь замуж, зачем же на мое письмо ответили, телефон сообщили, со мной встретились? И с другими, наверно, претендентами — тоже встречались?
— Да так как-то… Чтоб людей не обидеть. Они пишут, ждут ответа… Ну и…
— Что? Не собираетесь замуж, не собираетесь — и вдруг соберетесь?
— Да нет. Куда мне мужа, я с мамой в однокомнатной квартире живу. А в чужой дом никогда не пойду. И не смогу я там, да и мама болеет все время.
— Можно найти варианты, обменяться на двухкомнатную с доплатой.
— Ну да… А где деньги взять?
— А если найдем?
— Мама не захочет. Дом ведь на набережной, она привыкла Волгу видеть. Говорит: только здесь хочу умереть. Говорит: хочу умирать и на Волгу смотреть. У нее даже кровать специальная, высокая, чтобы можно к окну — и Волгу видеть.
— Можно найти квартиру на набережной с видом на Волгу.
— Ей третий этаж нужен. Она говорит, третий этаж — идеальный этаж. И земля близко, и небо недалеко.
— Можно найти и третий этаж.
— Это искать… Кто этим захочет заниматься?
— А представьте, например, что я захочу?
— Да нет. Поздно уже. Жизнь устоялась.
— То есть, вы категорически не хотите замуж?
— Почему? В принципе, допускаю возможность.
— И детей хотите?
— Как сказать… В принципе, можно…
— Тогда в чем проблема?
— Да нет, как-то…
— Что?
— Это сложно…
— Какие-то еще обстоятельства?
— Да нет…
— А что тогда?
— Это сложно…
— Что?
— Жизнь вообще. Сегодня одно, а завтра другое.
— Вот и хорошо. Сегодня у вас одно, а завтра будет другое: выйдете замуж.
— А потом?
— Что потом?
— Ну, как-то это вообще… Непросто это все.
— Согласен. А что именно непросто?
— Да все.
— То есть, все-таки, замуж вы не собираетесь?
— Почему? Только это вопрос неоднозначный.
— Какой?
— Ну, насчет замуж. И вообще. Не это главное.
— Согласен. А что главное?
Синицына подумала, поковыряла вилкой остывшие равиоли. Ответила:
— Жизнь.
— Не спорю, — сказал я, участливо глядя на закрывавшие лицо Синицыной волосы короткой прямой стрижки. — А в жизни — что главное?
— Этого никто не знает.
— Ну, пусть не главное, пусть — важное. Что?
— У кого как.
— А у вас?
— Это сложно.
Она посмотрела на часы:
— Извините, мне пора, перерыв заканчивается. У нас начальство строгое в этом отношении. Спасибо. До свидания.
И быстро пошла, но тут же, словно вспомнив что-то, вернулась.
— Вы извините. Я просто плохо себя чувствую сегодня. Мне интересно с вами было говорить. Вы еще позвоните?
— Конечно.
— Спасибо. До свидания.
Нет. Хватит. К пятой невесте в поселок Солнечный я не поеду. Найдутся ей женихи и помимо меня.
За всю жизнь, может быть, не было у меня такого дня.
Погиб друг юности Валера Скобьев — почти на моих глазах. Другой человек из детства и юности оказался карикатурным подлецом — нестерпимо пошлым, и даже то, что он убийца, делает его еще пошлее и мельче. Убийца несомненный — ведь это по его указанию подожгли сарай с пьяным Валерой, я уверен.
И что мне делать теперь? Уличать Кайретова, преследовать его?
Но надо быть реалистом, — как частное лицо я мало что смогу.
Значит — что же?
Значит, хватит мне возиться с анкетой, надо быстренько просмотреть оставшиеся вопросы — и идти устраиваться на работу. Может быть, попросить капитана Курихарова о протекции, хоть мне это и претит: не то, что именно Курихаров будет помогать мне, а сам тип подобных отношений.
Уставший, я ехал домой в троллейбусе, думая о своих мыслях, было жарко, душно от зноя и от людей. Я держался за поручень и вот, после очередной остановки, когда в троллейбус набилось народа еще больше, меня стиснули со всех сторон, чья-то потная рука прижалась вплотную к моей на поручне, я отодвинул руку, поскольку не люблю посторонних прикосновений, но чужая рука тоже передвинулась. Я отодвинул еще, сколько мог, — но и чужая рука тут же скользнула, занимая освободившееся место. (Как не люблю я в людях это суетливый, хоть и древний, инстинкт захватничества, особенно проявляющийся в мелочах! Не всякая древность уважения достойна.)
А может, тут другое? Очень уж плотно прижимается рука, будто нежит себя возможностью прикосновения к обнаженной коже. Или это я так воспринимаю, заморочив себе голову (см. утверждение 93: вас очень привлекают люди одного с вами пола)? Но ведь не привлекают же, не привлекают же! — почему же я об этом думаю? — или мне думать больше не о чем в этот страшный день? — и если не о себе думаю, то о других думаю, вот — человек от тесноты прижался ко мне рукой, а я вообразил невесть что о нем. Я искоса глянул. Мужчина возрастом чуть старше меня, волосы с проседью, пострижены красиво и коротко, пахнет одеколоном, весь какой-то выглаженный и вымытый, легкая полнота, губы румяные сложены как-то аккуратно и мягко, благодушно — совсем не по погоде и не по обстоятельствам. Он повернул голову, мы встретились глазами и, хотя в лице его ничего не изменилась, глаза, мне почудилось, смотрели многозначительно. Я поспешно — чересчур поспешно, подозрительно поспешно! — отвернулся. Рука его пухлая, влажная, горячая, просто жгла. Убрать свою — но что он подумает? Он подумает, что я все понял. А с человеком, который понял, уже легче наладить контакт! Нет, нужно сделать вид, что ты ничего не замечаешь и ни о чем таком не думаешь. Увидя мое равнодушие, он оставит свои бесплодные мечты.
