Андрей Войновский - Врачеватель. Олигархическая сказка
– В машине кто-нибудь был?
– Да… Там был…
– Кто, Женя? Кто там был?
– Там был, – Женя периодически всхлипывала, и ей было трудно дышать, – там был… Там был из твоей службы безо… безопасности…
– Кто именно?! Кто?! – он тряс ее за кисти рук.
– Ко… Костя…
– Кто? Костя? Нечаев? Кто меня из больницы вывез? Он?
– Да… Костя…
Нам точно неизвестно: воют ли белуги. Мы этого не слышали, но, во всяком случае, так говорят. Вот и Пал Палыч, сжимая Женины руки в своих, завыл этой самой белугой. Да так, что в эту минуту, казалось, сами небеса были готовы разверзнуться и опрокинуть хляби слез, дабы залить пожар, пылавший в сердце от горя, охватившего его, и ненависти, всецело подчинивший разум.
Глядя поверх Жениной головы он произнес стальным, не терпящим возражения тоном, расплющивая каждую букву, будто молотом по наковальне:
– Женя, ты никуда отсюда не уйдешь. Ты должна оставаться здесь, пока я не вернусь.
Наконец отпустив затекшие кисти ее рук, он, словно одержимый, рванул из кабинета и, выбежав в коридор, стремглав понесся вниз по лестнице, по пути срывая, будто перья, висевшие на стенах огнетушители.
Эмоции оставили Евгению Андреевну. Не в силах стоять на ногах, она опустилась на пол отремонтированного кабинета, тишину которого нарушали лишь протяжные стоны, рвавшиеся из глубины ее терзаемой души.
Взрыв был такой силы, что практически в клочья разнес крепкий кузов джипа, покорежив с десяток рядом стоявших автомобилей. ФСБ, МЧС, милиция – все оперативно прибыли на место, оцепив квартал. Только спасать уже было некого. По обеим сторонам тротуара на расстоянии пятнадцати-двадцати метров прошитые осколками, как решето, лежали две жертвы разыгравшейся трагедии. Их накрыли чем-то матерчатым, и было трудно понять, какого они пола и возраста.
Застыв как изваяние, Остроголов стоял и смотрел на еще дымившиеся искореженные останки кузова. Он снова ясно и отчетливо услышал за спиной у самого уха все тот же до боли знакомый ему голос: «Остроголов – ты прах и тлен. Из-за тебя погибли люди, на которых не было вины».
Движением мангуста Пал Палыч мертвой хваткой сковал локти человека, оказавшегося у него за спиной. Взглядом, способным пробуравить землю, он смотрел ему в глаза:
– Что ты сейчас сказал, майор? Повтори.
– А-а-ай! Что вы делаете?! Боже, идиот! Вы же своими пальцами разрежете мне руки! Мне больно! Помогите!
– Что ты сейчас сказал, майор?
– Да я молчал! Сука! А-а-ай, пусти! Больно!
Остроголов разжал пальцы. Несчастный милиционер, отскочив метров на пять, выписывал круги, странным образом поднимая колени, как это обычно делают при зарядке, когда бегут на месте. Он пытался шевелить плечами, но онемевшие руки висели, как плети.
– Сволочи! Что же вы себе позволяете? – негодуя, стенал майор, продолжая бегать по кругу. – Думаешь, наворовал миллиарды, так тебе все позволено? Ненавижу таких!
Вглядевшись в лицо несправедливо обиженного им человека, Остроголов узнал в нем того майора, который тогда на Крымском мосту руководил операцией по спасению ребенка.
– Простите меня, майор, – сказал Пал Палыч, подойдя к нему. – Простите, прошу вас! Мне действительно что-то не то послышалось. Позвольте, я помогу вам.
– Да отойдите вы от меня!.. К едрене матери! Вы мне чуть не сломали обе руки. Вы что, ненормальный?
– Наверное. У меня в этой машине погиб мой друг. А я знаю, что у него двое маленьких детей.
– Руки-то зачем ломать? – майор понемногу начал шевелить руками.
– Простите меня, майор, простите.
– Да, ладно, будет вам. Что вы заладили? В конце концов, я вас могу понять. Мне в этой жизни тоже приходилось терять близких. И не раз. Только вот надо уметь владеть своими эмоциями. Однако же и хватка у вас.
Они присели на капот рядом стоявшей машины с разнесенным вдребезги лобовым стеклом.
– Ну, как вы? – спросил Пал Палыч.
– Да ничего, спасибо, отойду. А я, признаюсь, вас не сразу узнал, – он достал из кармана пачку «Явы».
– Да и я вас тоже.
– Закурите? – майор протянул ему пачку.
– Нет, благодарю. Я, к сожалению, не курю. А, впрочем, давайте.
Они прикурили. Сделав первую в своей жизни затяжку, Пал Палыч даже не закашлялся, как это принято показывать в кино.
– Как хорошо, что я вас встретил. Давно у вас хотел спросить, – сделав вторую в своей жизни затяжку, Остроголов тонкой струйкой выпустил дым изо рта, – как могло получиться, что никому не нужный беспризорный ребенок мог привлечь к себе столько внимания со стороны государства?
– Все очень просто, – массируя руку, ответил майор, – по ошибке. У господ вашего круга пропал ребенок. Тоже девочка. Неделю искали. Всю Москву на уши подняли. А тут вдруг сигнал. И по приметам все сходится. Упыри эти, помню, примчались, и пяти минут не прошло, как из соседнего дома вышли. Ну что, посмотрели – не она. Сели в машину и укатили. Нет, Москва – поганый город. Раньше такой не была.
– Москва еще не вся Россия, майор. А за девочку вам спасибо.
– За девочку благодарите только себя, – он выбросил наполовину недокуренную сигарету. – Ладно, извините меня, но я пойду. Кажись, начальство прикатило.
Отшвырнув от себя подальше свою первую в жизни недокуренную сигарету, Пал Палыч поднялся с капота машины и, пройдя несколько шагов, остановился, медленно скользя взглядом по окнам верхних этажей и крышам домов:
– Костя! Костя, я знаю что ты еще здесь. У тебя, наверное, еще не прошло удивление от того, что с тобой случилось. Так знай, что я, стоя на этом месте, даю тебе клятву, что твои дети ни в чем не будут нуждаться. Никогда, слышишь, никогда! Даже если завтра меня не станет. Ты сейчас должен меня слышать, Костя! Если слышишь, то дай какой-нибудь знак. Я пойму.
В ту же секунду он почувствовал, как что-то мохнатое коснулось его ноги. Опустив голову, Пал Палыч увидел нечто совершенно несуразное, грязное, с рождения не стриженное, но смотревшее на него такими завороженными от собственной преданности глазами существо, что оторваться от этой пучеглазой лучезарности не представлялось ни малейшей возможности. Рыжего окраса, естественно, с некупированным, тонким, как огрызок веревки, хвостом это нечто имело в своем экстерьере ластообразные мохнатые лапы русского спаниеля и морду американского. Но, конечно же, главным во всем этом умопомрачительным пестрящем великолепии были его собачьи глаза.
– Пал Палыч, извините, – услышал он теперь уже откуда-то сбоку, – вынуждены вас потревожить. Мы должны взять у вас показания.
– Конечно. Где вам удобно? Хотите пойдем ко мне в контору?
– Да, это оптимальный вариант, – ответили ему.
– Только, извините нас, – сказал Пал Палыч, подняв с асфальта существо, вобравшее в себя все ароматы городских помоек, – но мы пойдем вместе. Да, Жуча?
Прижав к груди этот беспризорный русско-американский симбиоз, кстати, уже успевший неоднократно лизнуть олигарха, Остроголов вместе с представителями следственных органов направился к офису.
Войдя в приемную, встретился с уставшими, красными от слез глазами своего секретаря.
– Евгения Андреевна, мне срочно нужны начальник отдела кадров и мой нотариус. Эмиля Моисеевича хоть из-под земли достаньте. А это чудо пока побудет с нами, – Пал Палыч бережно потрепал Жучу за болтавшееся само по себе, длинное, свалявшееся от грязи ухо. – Эта собака Костиных детей… Главное – найдите нотариуса.
– Кстати, Евгения Андреевна, – заметил один из следователей, – мы бы и вам потом хотели задать несколько вопросов.
– А я никуда не ухожу. Вы бы лучше с меня и начали. Отпала бы необходимость задавать вопросы моему шефу.
«Поспать не удалось, – стоя у окна, подумал про себя Остроголов. – Что ж, значит, плавно перейдем к воскресным водным процедурам. И хоть песок по выходным не равноценная овсу замена, мы этот маленький щелчок судьбы перенесем стоически, задрав небритый подбородок. Кстати, вот и побриться тоже не мешало б. Пойдем-ка в душ, Остроголов».
Проходя мимо крепко спящего ребенка, он остановился, слушая, будто мелодию, еле уловимое посапывание Лариски Палны:
– Ох, кто же ты, дитя? С каких небес душа твоя явилась? Слова твои – елей. Но мысли… Мысли мудреца. Ты среди нас плывешь, как в океане «Наутилус», чиста, красива и свободна, словно деяние творца. Так что же меня гложет? То, что ты свободна? То, что плывешь средь урагана, будто в штиль? Иль то, что кровь твоя с моей не однородна? Что рядом будучи, живешь за сотни миль? О, Господи! Все это бред, дитя! Мои сомненья – глупость заскорузлого кретина. Мои тревоги – вызвали бы смех. Ты – Божий дар! Ты вся, как радужная лень аквамарина!.. И если ты зачата во грехе, тогда ты высший грех!
Привычно подбоченясь, Пал Палыч монолитом стоял под ледяной водой, при этом глупо, но счастливо улыбаясь: «На этой маленькой планете, кроме любви, другого счастья не бывает. Люби, дурак, люби! А если не умеешь, так учись! Ребенок больше тебя знает! Учись любить рассвет, закат, дурной характер, вечные проблемы, глупцов, завистников, усталость, вдохновенье… Учись любить, балбес, учись!»
