Возвращение принцессы - Мареева Марина Евгеньевна

— На него встречная неслась, он руль стал вертеть, чтоб уйти от удара…

Она брела, с трудом передвигая ноги.

— В занос ушла, машина! В неуправляемый!

Под ногами хрустнуло стекло. Нина остановилась.

Какие-то битые бутылки с обрывками ярких этикеток… Консервная банка с оливками, сплющенная в лепешку… Темно-красные, с пегими подпалинами, спелые ядра гранатов рассыпаны по асфальту…

Нина подняла глаза. Разудалая вывеска «Услада» над дверями мини-маркета. Димина машина, врезавшись в витрину, пробив ее насквозь, замерла, наполовину въехав в недра гастрономического рая.

А где Дима?

Нина шла к машине, наступая на битое стекло. Дима жив, жив, жив. Где он?

Вон Владик Он там, в разгромленном Димой магазине, за разбитой витриной. Наклонился, исчез. Снова появился, поднимает кого-то невидимого отсюда.

Нина подошла к разбитой витрине вплотную.

— Там мобильный в машине! — крикнул Владик, поднимая хозяина с пола.

Голова у Димы свесилась безжизненно, лицо было залито кровью.

— Мобильный! — отчаянно кричал Владик. — Попробуйте достать! И — в «скорую», срочно!

— Уже позвонили, — откликнулись за Нининой спиной. — Ну надо же! Он через лобовое вылетел… Живой, да? Ты пульс пощупай, парень.

— Хоть кому-то повезло, что кризис, — желчно заметил кто-то из зевак. — Они с утра закрылись ценники менять… А то бы скольких он передавил, скотина пьяная.

Повезло, подумала Нина. И потеряла сознание.

* * *

«Куда меня несет? — думал стойкий оловянный солдатик. — Да, это все штуки гадкого тролля! Ах, если бы со мною в лодке сидела та красавица — по мне, будь хоть вдвое темнее!»

Петр Петрович Солдатов улыбнулся и осторожно, стараясь не разбудить спящего сына, убрал его маленькую теплую ладонь с раскрытого томика андерсеновских сказок. Выключил фонарик, переложил его вместе с книжкой на табурет, стоявший рядом с кроватью.

Андрюшка, хитрован, пристрастился к тайному ночному чтению. Рецепт известен. Никаких Америк. Укрыться стеганым одеялом с головой, зажечь фонарик, извлеченный с антресолей, из отцовского походного рюкзака — и читай хоть до утра. Дед спит в соседней комнате, храпит, как дюжина извозчиков. Со старшим братцем всегда можно договориться. Отец пашет на ночной разгрузке…

Ладно, Дрюня, я тебя застукал. Петр укрыл сына одеялом. Не удержался, коснулся губами мягкой сыновней щеки со свежей вмятинкой от скомканного края подушки.

Дрюня был его слабостью. Младшенький. Чушь! Старшего, Лешку, Петр любил не меньше.

Его пацаны. Солдатовы. Смуглокожие, темно-русые, и с каждым днем их густые жесткие вихры становились темнее, чернее — в цыганскую отцовскую смоль. Его порода.

Петр выпрямился. Старший сын Лешка дрых на верхней «полке» двухъярусных полатей, лежал на левом боку, свернувшись калачиком, уткнувшись щекой в подушку. На подушке, на полотняной наволочке был вышит оловянный солдатик Величиной с детский мизинец. Крестиком.

Зато теперь у каждого из сыновей на подушке нес бессменную бессонную вахту собственный оловянный солдатик Наволочки Петр стирал сам, вручную, не доверяя свое раритетное рукоделие ни жадно урчащему чреву стиральной машины, ни тем паче бабам из соседней прачечной. Бабы знали его тысячу лет, помнили Люсю, лезли теперь со своими сердобольно-настырными причитаниями, кликушескими, приводившими его в тихую ярость: «Петр Петрович, вот вам ваши четыре комплекта… И полотенца еще… Господи, ну когда ж вы женитесь? Че ж бобылем третий год ходить, два мальца на горбу и старик в придачу…»

Петр провел ладонью по подушке сына, разгладил Лешиного солдата. Оловянные солдатики — это было что-то вроде эмблемы рода. Семейный герб. Придумал все Леша, старший. Как-то перечитывали Андерсена, втроем, зимним вечером. Со времени Люсиной… Петр до сих пор не мог выговорить «смерти», даже про себя говорил: «уход». Со времени ее ухода миновало месяца четыре, пацаны еще не отошли толком, говорят: дети быстро забывают, нет, это смотря какие, его мальчишки ждали возвращения матери ежеминутно, упорно, с неослабевающей, негаснущей надеждой. Потом подустали, притихли, перестали задавать отцу вопросы, на которые Петру так трудно было отвечать…

А он все придумывал, как их растормошить, отвлечь, успокоить, — семейные чтения, лыжи, театр, каток… Так вот, читали Андерсена, горел ночник, дед задремывал в своем кресле-качалке. Леша сказал: «Пап, он на тебя похож!» — «Кто?» — «Ну, вот, оловянный солдатик Вот, на картинке. В анфас, точно!» — «Леша, запомни: просто анфас. Может, и похож. Он — солдатик, я — Солдатов. Вы, между прочим, тоже Солдатовы». — «Па, давай мы их нарисуем! Давай это будет наш герб? Их двадцать пять, а нас… если с дедом… Дед, ты играешь?.. Если с дедом, то четверо. Дед, ты ведь тоже Солдатов!»

«Увольте», — возразил дед, на минуту проснувшись, и что-то проскрипел: мол, здоровые лбы, старшему — восемь, младшему — семь, самому младшенькому — сорок, а всё в бирюльки играют.

«Ну, не хочешь — не надо, нас будет трое оловянных солдат».

И заварилось дело. Из куска плотного золотистого сатина был выкроен флаг. Три дня, проведенных в словесных баталиях, сочинялся герб. Еще день решали, кто будет главным оловянным солдатом, тем самым, которого отливали последним и которому олова не хватило на одну ногу. Кинули жребий — бумажка с крестом досталась Петру. Герб был придуман и утвержден на семейном совете: три оловянных солдатика в ряд: одноногий — повыше, два прочих — поменьше; две маленькие буквы «А» в большом «П», и полукружье перевернутой буквы «С» над ними — подковой. На счастье. Дед завистничал, позволял себе язвительные выпады, наконец не выдержал, сдался, униженно просил если не включить его в герб («Поздно, дед! Поздно!»), то хотя бы принять в компанию. Был найден компромиссный вариант. Деду отмерили испытательный срок, в течение которого ему предлагалось поразмыслить над проектом конституции, а также придумать гимн и разработать национальную валюту.

— Конституционная монархия, «Славься!», олово, — отчеканил дед не задумываясь, он был убежденным монархистом, даром что сорок лет оттрубил при ВЦСПС.

С тех пор мальчишки повеселели. Флаг с гербом каждое утро торжественно поднимался на флагштоке, стоявшем возле их двухъярусной кровати, смастеренной Петром. В дом возвращалась жизнь.

Петр закрыл входную дверь на все сорок четыре надежнейших замка. Раньше, давным-давно, в те времена, когда Люся еще была с ними, когда она еще была жива, Петр частенько забывал закрыть дверь вообще, случалось, всю ночь — нараспашку… Он был молод, весел, беспечен. Он никого и ничего не боялся.

Он и теперь никого не боялся. Но с момента Люсиного ухода, с той самой минуты, когда ее не стало, Петр узнал, почувствовал, что такое неотвязный, выматывающий, почти маниакальный страх за тех, кто у него остался. Его мальчики и старик. С ними ничего не должно случиться. Петр должен окружить их жизни незримой, неколебимой крепостной стеной. Стеной своей защиты. Ежеминутной защиты и заботы. Только она, эта забота, не должна быть назойливой. Не должна стать им в тягость.

Петр пересек темный двор. Правая рука его была опущена в карман, пальцы сжимали рукоять немецкого складного ножа. На всякий случай. Время — к двенадцати, мало ли с кем столкнешься здесь в этот глухой полночный час. Петр о собственной безопасности заботился теперь обдуманно. Берег свою жизнь не ради себя — ради старика и мальчишек.

Петр подошел к парадному соседнего дома, набрал код, толкнул дверь. Здесь, на восьмом этаже, жил один из его работодателей, бывший школьный дружок, ныне хозяин преуспевающего рекламного агентства, которое специализировалось на размещении дорожных рекламных щитов. Бывший школьный кореш Витя иногда подкидывал Петру работенку. Петр сочинял для него рекламные слоганы. Лихие, изобретательные, с выдумкой, точно попадающие в цель.

Витя платил Петру сто баксов за понравившуюся «фишку». О том, сколько Витя наваривал на этой «фишке» сам, Петр старался не думать. В десятки раз больше, может быть, в сотни… Хрен с ним, с Витей, Витя с младых ногтей (вечно нестриженных, кстати) был жлобом, каких мало. Хрен с ним. Таковы условия игры.