Наталья Земскова - Детородный возраст
– Похоже, – ответила Маргарита. – Неужели вы не боитесь здесь, возле живого вулкана?
– За столько веков мы привыкли.
На обратном пути попыталась объяснить свои ощущения Кириллову. Тот выслушал и без улыбки ответил:
– Вы невероятно впечатлительны, Маргарита Вениаминовна. Я всегда это подозревал, а теперь так буду просто за вас бояться.
– Бояться? Отчего же?
– Как отчего? Ты очень, очень уязвима, и порог твоей уязвимости страшно низок. Каждый может обидеть – и стараться не нужно. В связи с этим нижайшая просьба: в будущем объясняй, на что обижаешься, сразу, я туповат и недалек, как все мужчины.
– Да нет, я стойкий оловянный солдатик. Когда это нужно. А почему я стану обижаться?
– Потому что ты так устроена. Не надейся, ты не солдатик. Ты потерявшаяся маленькая девочка, которая всё время ужасно хочет выглядеть большой и для этого надевает мамины туфли и бабушкино боа.
– Какое еще боа?
– Старинное, позапрошлого века.
– Маленькие девочки не заводят на курорте любовников при живом муже на глазах у изумленной публики.
– А ты меня и не заводила – это я тебя завел. Еще дома. И всё случилось давным-давно, когда, помнишь, ты дежурила, притворяясь большой, а я плелся ночью через сад и увидел тебя на балконе.
– Да, тогда…
– Только я не хотел.
– Не хотел?
– Нет, не то. Я хотел, но запрещал себе к тебе прикасаться, чувствуя эту твою уязвимость, и вот – не сдержался, прости.
– Не прощу.
– Ну вот – я же говорил.
– Я старше тебя на целую жизнь. На тринадцать лет.
– Неужели ты серьезно думаешь, что возраст человека определяется годами? Это я старше тебя. Не на жизнь, но на четверть жизни уж точно.
В самый последний день побывали в Ватикане, в Сикстинской капелле, расписанной Микеланджело. Маргарита была настолько потрясена, что ей показалось, будто на какое-то время она даже потеряла сознание, поглощенная гигантской фреской. Было душно, вокруг толпился народ, но всё это не имело значения…
История создания фрески ее потрясла и в то же время будто наполнила «тайным знанием». Один из завистников автора Давида шепнул папе Юлию II, что неплохо бы дать эту работу Микеланджело, в надежде, что тот не справится. Микеланджело запротестовал, объясняя, что он не живописец, а скульптор, но папа настаивал, и Буонаротти был вынужден согласиться. Понимая, что одному расписать целый зал будет очень сложно, он пригласил знакомых художников-флорентийцев, но, когда увидел, что у них получается, пришел в ужас и в гневе всех прогнал. Скульптор закрылся на несколько лет и работал с каким-то остервенением, лежа на лесах, делая короткие перерывы только на еду и сон, и неделями не спускался на землю – фреска продвигалась очень медленно, папа нервничал и торопил…
У Микеланджело, кстати, не было ни семьи, ни детей – только дело. И чтобы в этом деле добиться таких результатов, надо воистину бросить всё и идти, не оглядываясь.
* * *Вечером накануне отъезда группа отправилась в оперный ресторан, куда водили всех туристов, и Маргарита, охваченная внезапно налетевшей грустью, была рада и шумной компании, и классическим шлягерам в исполнении начинающих певцов. Что касается голосов, то Светланов заткнул бы за пояс всех, но было, было в этих юных итальянцах нечто, не поддающееся заимствованию и копированию, от чего их пение тревожило, опьяняло, гулко отзываясь в душе смутными призраками отчаяния и счастья одновременно и заставляя забыть обо всем.
И если бы не утренний самолет, этот вечер мог бы стать лучшим из всех, а так всё время приходилось заглядывать в эту пропасть – завтра.
– Прости, я отлучусь на минуту, – сказал Кириллов и, не оглядываясь, направился к одному из выходов.
Маргарита смотрела ему вслед и думала о том, что вот так он пойдет прочь всего лишь через несколько часов, и она не сможет его даже окликнуть. Так страшно бывало только в детстве – от мысли, что она когда-нибудь умрет, как умерли до нее миллиарды людей на свете. Последний раз подобный леденящий приступ страха она пережила лет двадцать назад, когда, казалось бы, ничто его не предвещало. Стоял июнь, отцветали яблони. Маргарита приехала на дачу, вышла в сад, подошла к одной из яблонь, и тут ее словно ударило: эта жизнь когда-нибудь кончится! Дальше – холод, мгла, ничто на веки вечные. Навеки. Ноги подкосились в прямом смысле слова. Она стала сползать на траву и потеряла сознание. Позже этот страх не то чтобы притупился – трансформировался в другие, менее значительные и чисто женские: постареть, плохо выглядеть, оказаться ненужной.
– Грустите? – неслышно подошел Светланов и знаком спросил разрешения присесть.
Маргарита вздрогнула, помедлив, кивнула и неожиданно для себя призналась:
– Грущу.
– Это хорошо.
– Хорошо?
– Ну конечно. Ведь грустят те, у кого есть на это силы. Остальные обычно выживают.
– Действительно, я не подумала.
– О чем грустите, об Италии?
– Обо всем, об Италии. Ведь так, как здесь, сейчас, не будет никогда.
– А хочется ухватить за хвост, продлить еще чуть-чуть.
– Да нет, «чуть-чуть» меня устроит вряд ли – так не всё ли равно?
– Да, вы правы. Знаете, Риточка, что-то мне говорит, что мы еще свидимся. Не печальтесь, всё это пустое и от нас не зависит. Возьмите визитку и, если что, звоните, буду рад.
– Ах, если бы не зависело! Если бы! Тогда можно расслабиться и плыть, куда вывезет.
– Конечно. Не зависит. Вольно или невольно, вы заказали эту ситуацию когда-то, но теперь она будет раскручиваться сама, и мой совет – не убивайтесь так. Расслабьтесь и плывите.
– Откуда вы всё знаете?
– Давно живу.
– И я давно, а ничего не знаю.
Показался Кириллов, Алексей Петрович тотчас поднялся и исчез.
Вечер заканчивался, но они не торопились, не танцевали, почти не говорили, но часто пересекались взглядами, подолгу не отводя глаз, и не было в этом молчании ничего вынужденно-тяжелого, и только неясная нота обреченности чувствовалась в этом всё время прерывающемся диалоге.
– Я хотел тебе сказать, мы летим разными рейсами.
– Разными? Почему?
– Так забронировали билеты – в два самолета. Полгруппы в один, полгруппы в другой.
– То есть я тебя оставлю здесь, в Италии…
– Нет, я тебя. Я раньше улетаю. А потом ты ко мне прилетишь. Прилетишь?
«Разве ты не знаешь, „потом“ не бывает, – захотелось крикнуть Маргарите, но она слегка улыбнулась и ничего не ответила. – Именно что не знаешь. А объяснять бесполезно, в двадцать семь лет…»
* * *…Проходит какое-то время – совершенно не понимаю сколько, – и кто-то наклоняется надо мной:
– Здравствуйте, меня зовут Лена. Вы слышите? Лена. Я заступила на дежурство и буду с вами до утра. Не плачьте, вы только не плачьте. Моей дочке два года, а в двадцать шесть недель было всё, как у вас, угроза и схватки через десять минут. Привезли ночью на «скорой» сюда же, только этажом ниже. Но прокапали, и всё прошло. И у вас будет так же. Не плачьте.
Через силу открываю глаза и вижу совсем молодую черноволосую девушку – всю в кудряшках и с очень яркими блестящими глазами.
От сочувствия и нормальных человеческих интонаций я начинаю реветь еще пуще, но Лена берет меня за руку, и я будто бы нащупываю под ногами слабую, но все-таки почву.
– С гинепралом всё, сейчас принесу магнезию и продолжим. А судно дать?..
Неужели прошло два часа? Гинепрал прокапали – значит, два.
Понимая, что эта девушка – моя спасительная соломинка, я прошу как можно тише, убедительнее и спокойнее:
– Лена, милая, здесь есть что-нибудь мягкое, расхристанное, лучше всего панцирная кровать? Мне нужно во что-то провалиться – может быть, схватки уменьшатся. Так уже было однажды.
Личико девушки вытягивается, она задумывается, секунду размышляет:
– Кроватей нет, но есть продавленный мягкий диван – там, в «предбаннике». Если хотите…
– Ужасно хочу!
– Хорошо… Пойдемте.
Лена провожает меня в «предбанник» – это, слава богу, недалеко – и, скорехонько соорудив постель, укладывает на диван. Я наконец-то оказываюсь будто бы в гамаке. Слышу, как отчитывает ее брюнет, как она его уговаривает и он уходит. Я оставлена здесь. Слава богу. И вот я лежу на мягком, с магнезией, с рукой на животе, а он-то сокращается уже с интервалом в семь минут… Надо успокоиться и как-то выключиться. Выключить эти схватки. Господи. Господи, как? Молитвы, надо читать молитвы. Ну конечно, конечно, молитвы. Я знаю «Отче наш», «Пресвятая Троица…» и еще что-то, не помню. Без остановки читаю «Отче наш» и «Троицу». Не боюсь. Не боюсь. Не боюсь. Всё прошло. Всё прошло. Всё прошло. Нельзя считать минуты между схватками, от этого только хуже. Нужно отвлечься, всё забыть. И мысли, все мысли убрать, уничтожить. Я смогу, я смогу, я смогу. Матка поймет, что я в нужном положении, и полностью расслабится, ведь у нас одна цель. Как и тогда, два месяца назад, начинаю разговаривать с ней, будто с разумным существом, и умолять расслабиться. Изо всех сил представляю ее расслабленной и вверху, но проходит час – ничего не меняется.
