Наталья Земскова - Детородный возраст
Всё они понимают, но у них и в самом деле конвейер, маленькая зарплата и такие вот истерички, как я. Плюс убогая личная жизнь – это на лицах написано. Их жалеть нужно, а не сажать. Дело не в них, и они не помогут. Дело сейчас во мне, в моих нервах. Надо успокоиться во что бы то ни стало, еще ничего не потеряно. Пока – ничего.
Хорошо, в родовую, пусть. Какая разница, где капать. Нельзя, нельзя паниковать. Надо экономить силы. Любой мой психический взрыв может стать роковым. Мне нужны только панцирная кровать, покой и гинепрал. Ничего сверхъестественного. Главное – продавленная кровать, и тогда моя малышка может выжить. Как они теперь говорят, «будущий ребенок», то есть ребенок, который еще будет. А для меня он уже есть, самый настоящий, лежит там, свернувшись клубочком, посасывает пальчик и, конечно, дрожит вместе со мной. Господи, Господи, Господи, всего лишь кровать с сеткой и оставить в покое. Не вертолет с акушерами-гинекологами, не аппаратура последнего поколения… Но вместо этого меня кладут на жесткую кушетку в коридоре родового бокса – других здесь просто нет – и заряжают гинепрал, который в таких условиях, конечно, будет абсолютно бесполезен. Матка резко «откатывается» вверх и вперед и встает упругим жестким треугольником. Интервалы между сокращениями становятся меньше и меньше. Паниковать нельзя, нельзя. Я должна что-то сделать.
– Позовите заведующего!!! – слышу свой вопль, но он тонет в общих криках и стонах: мимо передвигаются роженицы в белых рубахах с искаженными лицами и огромными животами, раз в десять больше моего, и охают при каждом шаге. Я закрываю глаза, но это помогает мало.
– Тужься, тужься, тужься! Дыши, дыши, дыши! Уже пошла головка, сейчас родим, сейчас… – раздается вразнобой из нескольких палат сразу, и я холодею от одной мысли о том, что там происходит.
Чем заткнуть уши, чтобы не слышать? Куда спрятаться, чтобы не видеть, не знать? Нечеловеческие крики, стоны, жесткие команды.
– Ты будешь тужиться, в конце концов? Ребенок задыхается! Что, принести щипцы?
– Не могу… Больше не могу… Сделайте кесарево, вам что, жалко? Тридцать часов мучаюсь, а-а-а-а-а!
Господи, вот бы мне так помучиться через три месяца, да даже через два!
Слева и справа рожают: то и дело сестры уносят новеньких младенцев. Тут же, у входа в палаты, мнутся папаши, каждые пять минут звонят и сообщают, что «нет, не родила». Конвейер, в самом деле. Тьма посторонних людей, как ни странно. Какой-то проходной двор…
И снова та же страшная мысль: если мой ребенок не выживет только из-за того, что мне стыдно ругаться и требовать, я этого никогда себе не прощу, и жизни мне точно не будет, всё кончится, кончится, кончится…
– Девушка, позовите врача, умоляю! – ловлю пробегающую медсестру. – Мне нужна срочная помощь!
– Но вам же капают, и врач занят, – устало морщится она.
– Умоляю, мне нужно врача.
Медсестра уходит, и через минуту появляется эффектный брюнет с добродушным лицом, которое не обещает ничего доброго:
– А! Это вы, что случилось? Не каждый день у нас устраивают скандалы на пороге приемного покоя и диктуют врачам, что им делать. Но с этим разберемся после. У меня рожают пятеро – поверьте, не до вас.
– Схватки идут через двенадцать минут, а шли через пятнадцать, – начинаю я вежливо, но убедительно. – Мне нужно лечь на панцирную кровать и расслабиться, так уже было в больнице. От жесткой кровати матка напрягается, и гинепрал не поможет.
– Да вы смеетесь, что ли! – перебивает меня брюнет и снисходительно втолковывает: – Если бы жесткая поверхность стимулировала роды, мы бы этим пользовались давно. Вам капают, лежите, успокойтесь. Сначала они скачут, как козы, по магазинам да по работам, психуют по пустякам, а потом у них преждевременные роды…
– Какие магазины?! Я лежу на спине три с половиной месяца, меня перевезли сюда – и вот результат…
Не слушая, врач уходит. Я лежу и беззвучно реву, четко понимая, что еще чуть-чуть – и конец, всё закончится здесь… Мамочка, мамочка, мамочка… Десять минут – матка углом. Десять-тринадцать секунд – расслабление. Каждый раз надеюсь, что перерыв удлинится, но, кажется, он всё короче и короче.
Всё закончится, всё бесполезно. Я пыталась, я сделала всё. Закрываю глаза и лежу, жду конца, по привычке держа руки на животе и согревая его руками…
* * *Оставшиеся от ночи два-три часа Маргарита старательно делала вид, что спит, потому что на самом деле уснуть было невозможно. Кириллов лежал рядом, уткнувшись в нее, как маленький ребенок, и прикрывал нос одеялом, будто зверек. Она не хотела тревожить его, боясь пошевелиться, но, когда начал брезжить рассвет, тихонько высвободилась и проскользнула на балкон. Некоторое время рассматривала город, оказавшийся сплошь низкорослым – двух-, трехэтажным – и очень однообразным. Кроме отелей, здесь ничего не было, но эта одинаковость скорее успокаивала, чем раздражала: мол, всё нормально, всё обычно. Странно, впервые в жизни изменив мужу, которым, в общем-то, очень дорожила, она не почувствовала ничего, кроме еле заметной усталости. Она не хотела думать, что будет дальше, но главное – не совсем понимала свои чувства к Кириллову. Начала было, как обычно, задавать себе вопросы, но не смогла, вернулась в комнату и в свете фиолетового ночника, который они безуспешно пытались выключить, долго рассматривала его лицо с проступившими во сне монгольскими скулами, четким профилем, нежной, почти женской шеей. Пыталась сделать какие-то выводы. Сделала один: как говорила бабушка, кривая вывезет… Вот пусть вывозит.
– Чисто мужская реакция, – усмехнулась она почти вслух и направилась в душ, надеясь набраться хоть каких-нибудь сил. Силы были нужны для всего – для общения с Кирилловым, для Флоренции (ведь сегодня Флоренция!), для себя. В ослепительно-белой душевой она долго смотрела на то, как разбиваются о кафель капли падающей воды, и снова мысленно перелистывала «Защиту Лужина» – там, где про стерегущую каждого комбинацию, в которую человек будет попадать вновь и вновь, пока не вычислит верный выход. Лужин выбрасывается с шестого этажа через окошко в ванной: по его ощущению, это и был единственный выход. Она нашла глазами окошечко, встала на какой-то выступ, с усилием подтянулась и выглянула наружу, поразглядывала внутренний дворик. И вдруг расплакалась почти навзрыд, смутно ощущая, что что-то ушло безвозвратно и навсегда, как неизменно заканчивается всё на свете: юность, дружба, любые союзы.
От слез стало легче. Маргарита с удовольствием долго вытиралась и приводила себя в порядок, и, когда раздался утренний звонок портье: «Бонджорно, мадам!», – она мгновенно оказалась у телефона и бодро ответила: «Грация!»
Сзади неслышно подошел Кириллов, уткнулся в макушку, привлек к себе:
– По-моему, ты совсем не спала.
– Я?! Спала.
– Нет, я слышал, что нет. Слышал, а сам уснул, будто выключили. Не хотел, а уснул, как лопух. Ты не сердишься?
– Нет, конечно. Скоро завтрак и сразу выезд, нужно собраться, – Маргарита попыталась высвободиться, безуспешно стараясь скрыть накатившее смущение.
– Может, к черту ее, Флоренцию? Останемся, ты отдохнешь, а вечером догоним группу?
– Нет, я хочу во Флоренцию, – рассмеялась она.
– Почему ты смеешься?
– Ты говоришь, как папа с дочкой.
– Нет, это ты как учительница.
– А ты – как двоечник-прогульщик.
Маргарита смутилась и отвернулась: так непривычно-интимно звучало это вроде бы уместное «ты», что она всё время внутренне вздрагивала и примеряла его то к себе, то к нему:
– Мне кажется… Нет, я уверена, что нам просто необходимо побыть на людях и немного прийти в себя.
«Раз уж нет возможности разлучиться», – добавила она мысленно и посмотрела на него в упор.
– Да, конечно, – понял и спохватился Кириллов и, поцеловав ее в волосы, быстро двинулся к двери.
Когда после завтрака они спустились в холл, где был назначен сбор группы, и Маргарита первым делом подошла к Светланову извиниться, тот долго не мог понять за что, а когда понял, ответил ей, так чтобы никто не слышал:
– Просто вам с самого начала следовало признаться, что вы вместе, чтобы исключить недоразумения, и всё.
Она хотела было возразить, но тотчас остановилась: в конце концов, он прав, да и какое кому дело. Никакого.
Нужно было позвонить мужу, и она всё утро проклинала себя за то, что не сделала этого вчера, перед тем как отправиться в ресторан. Позвонила бы вчера, не надо было бы звонить сегодня, сейчас… Подошла к автомату, набрала домашний номер – длинные гудки. Набрала мастерскую – не отвечает. Сделав над собой усилие, снова набрала квартиру и вдруг услышала заспанный голос:
– Счастье, что ты меня разбудила! Прилетел Генрих с каким-то сногсшибательным проектом – встречаемся через час, а я, идиот, не услышал будильник.
