Кейт Мортон - Далекие часы
Я моргнула, и образ развеялся, немедленно сменившись другим. Похороны бабушки. Я сижу на передней скамье рядом с мамой и папой и вполуха слушаю, как пастор описывает совсем не ту женщину, которую я знала. Меня отвлекают туфли. Они новые, и хотя я понимаю, что должна быть серьезнее, сосредоточиться на гробе, думать о возвышенном, я не могу оторвать глаз от своих лакированных туфель, поворачивая их так и сяк, чтобы насладиться блеском. Папа замечает это, тихонько толкает меня плечом, и я через силу перевожу внимание на гроб. На нем стоят две фотографии, одна — моей родной бабушки, другая — незнакомки, молодой женщины, сидящей на пляже. Она уворачивается от камеры и криво улыбается, как будто собирается открыть рот и отпустить колкость в адрес фотографа. Священник что-то говорит, тетя Рита начинает реветь, тушь течет по ее щекам, и я с надеждой смотрю на мать в ожидании схожей реакции. Ее руки в перчатках сложены на коленях, глаза прикованы к гробу, но ничего не происходит. Ничего не происходит, и я ловлю взгляд кузины Саманты. Она тоже следит за моей мамой, и внезапно мне становится стыдно…
Я решительно поднялась, застав мрачные мысли врасплох и заставив их разбежаться в стороны. Я засунула руки до самых швов в свои глубокие карманы, достаточно крепко, убеждая себя в том, что у меня есть цель. Затем я бродила по коридору, внимательно изучая поблекшие плакаты с расписаниями вакцинации, устаревшими на два года, лишь бы оставаться здесь и сейчас, подальше от прошлого.
Завернув за очередной угол, я оказалась в ярко освещенной нише с подпирающим стену автоматом для горячих напитков, из тех, что снабжены подставкой для чашки и носиком, выстреливающим шоколадный порошок, кофейные гранулы или кипяток, в зависимости от ваших предпочтений. На пластмассовом подносе лежали пакетики чая, и я кинула парочку в пенопластовые стаканчики, один для мамы и один для себя. Некоторое время я следила, как пакетики окрашивают воду ржавыми завитками, затем долго размешивала сухое молоко, ожидая, пока оно полностью растворится, прежде чем отнести стаканчики обратно по коридору.
Мама молча взяла стаканчик, поймав указательным пальцем каплю, которая катилась по его боку. Она держала теплый стаканчик обеими руками, но не пила. Я сидела рядом и ни о чем не думала. Старалась ни о чем не думать, пока мой мозг отчаянно работал, удивляясь, отчего у меня так мало воспоминаний о папе. Настоящих воспоминаний, а не украденных из фотографий и семейных историй.
— Я разозлилась на него, — вдруг произнесла мама. — Повысила голос. Я приготовила жаркое и выложила на стол, чтобы резать, оно остывало, и я рассудила: ну и поделом ему, пускай ест холодный ужин. Я собиралась сходить за ним, но плохо себя чувствовала и устала от бесполезных окриков. Я решила: посмотрим, как тебе понравится холодное жаркое. — Мама закусила губу, как поступают люди, когда слезы мешают говорить, и они надеются скрыть этот факт. — Он опять весь день провел на чердаке, таскал вниз коробки, завалил всю прихожую… одному богу известно, как теперь убирать их на место, ведь он будет не в состоянии… — Она невидяще посмотрела на чай. — Он пошел в ванную освежиться перед ужином, там все и случилось. Я нашла его на полу рядом с ванной, там же, где ты потеряла сознание в детстве. Он мыл руки, они все были в мыле.
Повисла пауза, и мне нестерпимо захотелось заполнить ее. В беседе есть нечто утешительное; ее упорядоченный узор обеспечивает связь с реальным миром: ничего ужасного или неожиданного просто не может произойти, пока ведется рациональный обмен репликами.
— И ты вызвала скорую помощь, — подсказала я тоном воспитательницы детского сада.
— Она приехала быстро; повезло. Я опустилась рядом с ним и смывала мыло, а потом они словно выросли из-под земли. Двое, мужчина и женщина. Они сделали искусственное дыхание и непрямой массаж сердца, и еще использовали одно из этих электрошоковых устройств.
— Дефибриллятор, — уточнила я.
— И они ему что-то дали, какое-то лекарство, растворяющее сгустки. — Мать разглядывала свои ладони. — На нем все еще была рубашка, и я, помнится, подумала, что надо сходить принести ему чистую.
Она покачала головой. С сожалением, что не принесла, или с изумлением, что ее посетила подобная мысль, когда ее муж лежал на полу без сознания? Хотя тогда это было уже неважно, да и кто я такая, чтобы судить? Нет-нет, я прекрасно понимала, что была бы рядом и помогла, если бы не крутилась вокруг тети Риты, выведывая истории о мамином прошлом.
Врач шел в нашу сторону по коридору, и мама переплела пальцы. Я привстала, но он не замедлил шаг, промчался через зал ожидания и исчез за другой дверью.
— Уже недолго, мама.
Мои слова съежились под бременем, ведь прощения я так и не попросила, и я ощутила себя совершенно беспомощной.
Со свадьбы мамы и папы сохранилась всего одна фотография. Наверное, есть и другие, собирают пыль в каком-нибудь забытом белом альбоме, но я знаю всего один снимок, который пережил минувшие годы.
На снимке их только двое, это не типичная свадебная фотография, на которой семьи невесты и жениха выстроились двумя крыльями, охватывая пару в середине; разномастными крыльями, отчего кажется, что эта химера никогда не взлетит. На этом снимке их несовместимые семьи куда-то исчезли, они остались вдвоем, и кажется, будто мама смотрит в лицо отцу с восхищением. Как будто он светится, да так и есть: вероятно, эффект старых ламп, которые в те времена использовали фотографы.
И он такой невероятно юный, они оба; его волосы пока еще на месте, растут себе на макушке, и ничто не предвещает того, что это не навсегда. Ничто не предвещает, что он обретет и потеряет сына; что его будущая дочь будет приводить его в замешательство, а жена научится его игнорировать, что однажды его сердце запнется, и его отвезут в больницу в машине скорой помощи, и эта самая жена будет сидеть в зале ожидания с дочерью, которую он не в состоянии понять, и ожидать, когда он очнется.
Ничего этого на фото нет, даже намеком. Этот снимок — застывшее мгновение; неведомое будущее еще впереди, как и должно быть. Но в то же время будущее есть на фотографии или, по крайней мере, его вариант. Оно таится в их глазах, в особенности в ее глазах. Фотографу удалось запечатлеть нечто большее, чем двух молодых людей в день свадьбы; он запечатлел порог, через который переступают, океанскую волну в последний миг перед тем, как она превращается в иену и разбивается о берег. И молодая женщина, моя мама, видит больше, чем просто молодого мужчину рядом, чем своего возлюбленного — она видит всю их будущую жизнь, простирающуюся впереди…
А может, я все романтизирую; возможно, она просто восхищается его прической, предвкушает прием или медовый месяц… Вокруг подобных снимков всегда плетутся истории, снимков, которые становятся семейными тотемами. В больнице меня осенило, что есть лишь один способ точно выяснить, что она чувствовала, на что надеялась, когда так смотрела на него; была ли ее жизнь более тяжелой, а прошлое — более сложным, чем кажется при виде ее сияющего личика. Достаточно просто спросить; странно, что раньше это не приходило мне в голову. Полагаю, в этом следует винить светящееся лицо отца. То, как мама смотрит на него, привлекает к нему все внимание, так что ее легко принять за юную и невинную девушку скромного происхождения, жизнь которой только начинается. Я поняла, что этот миф мама всеми силами старалась поддерживать, ведь когда она говорила об их жизни до знакомства, она рассказывала лишь об отце.
Но когда я мысленно представила снимок сразу после визита к Рите, я обратила внимание на мамино лицо — скрытое в тени, чуть меньше папиного. Возможно ли, что эта молодая женщина с широко распахнутыми глазами хранит секрет? Что за десять лет до свадьбы с этим солидным радостным мужчиной она вступила в тайную связь со своим школьным учителем, женихом ее старшей подруги? Ей в то время было около пятнадцати; Мередит Берчилл определенно не принадлежит к тем женщинам, которые заводят романы в подростковом возрасте, но как насчет Мередит Бейкер? Когда я росла, мама обожала читать лекции насчет того, чего не делают хорошие девочки. Возможно, она судила по собственному опыту?
Меня затопило чувство, что я знаю все и ничего о человеке, находящемся рядом со мной. О женщине, в чьем теле я появилась, чей дом, в котором я воспитывалась, во многих жизненно важных отношениях был для меня чужим. Тридцать лет я приписывала маме не больше объема, чем бумажным куколкам, с которыми играла в детстве, с их наклеенными улыбками и бумажными платьицами с петельками по краям. Более того, последние несколько месяцев я неутомимо искала разгадку ее самых бережно хранимых секретов, даже ни разу не удосужившись расспросить ее об остальных. Однако теперь, когда папа оказался на больничной койке, мне не терпелось выяснить о них как можно больше. О ней. О загадочной женщине, которая упомянула Шекспира и некогда посылала статьи в газеты.
