Анна Матвеева - Завидное чувство Веры Стениной
Серёжа придвинул к Вере тарелку с бутербродами.
— Нет, — звонко сказала Стенина, опять включив пионервожатую. — Вот теперь точно — пора.
— Значит, пора! — отозвался Серёжа. Он унёс посуду в кухню, потом скрылся в дальней комнате и чем-то там недолго гремел. Песня смотрел на Веру с сонным отвращением.
Она натянула на себя пуховик, прислонилась к косяку, закрыла глаза и тут же открыла, почувствовав вблизи чужое дыхание. Серёжа стоял к ней почти вплотную. Возможно, через секунду он попытался бы её поцеловать, но Стенина не стала дожидаться — и выскочила в подъезд, приговаривая: «Да что ж это такое!»
Серёжа бежал следом.
…Юлька позвонила дочери, но телефон у Евгении был выключен. Юлька попыталась снова набрать Верку — и этот номер был недоступен, причём в голосе автоматической женщины звучало явное злорадство. Анестезия ещё не отошла, губа горела, голова кружилась. Юлька ненавидела это состояние — когда пусть даже крохотная частичка тела становится нечувствительной. Но и лечить зубы без обезболивания — спасибо, этого ей хватило в детстве. Хорошо, что Евгении повезло с зубами — по сей день ни одной пломбы.
Вот интересно, почему даже в самой дорогой клинике врачиха бросает инструменты на грудь пациенту? Поковыряется у тебя во рту одним, берёт другой — очень неприятно, как будто ты стол какой-то. И замечание не сделаешь: во рту идёт работа.
Юлька прыгала с одной мысли на другую, как по ступенькам, — но общее направление выдерживала. Придётся ехать в порт, хотя совершенно непонятно, что там делает Евгения и почему она рыдает? Что случилось? Ни звонка, ни письма не было, а ведь Евгению нельзя назвать безалаберной. Наоборот, она вся такая собранная, правильная. Возможно, так проявилась немецкая кровь её отца — он рассказывал, что они были из переселенцев. Юльке тогда было неинтересно про семью, к тому же Саша не походил на немца — волосы как чернёное серебро, глаза — карие, иногда в лице и вовсе сквозило что-то восточное. Немецкую кровь смешали с мордовской и украинской, а в каких пропорциях — история умалчивала. Она всегда молчит о самом интересном.
Юльке сразу же было доложено: Саша счастливо женат, обожает детей и супругу. Коль скоро жену называют «супруга» — это тревожный признак, считала Юлька. Это значит, что отношения перешли в ту стадию, когда от людей, которые находятся в тех самых отношениях, уже мало что зависит. Ты можешь не любить супругу, но признаёшь, что она родной для тебя человек — и так будет всегда.
Саша был старше Юльки на десять лет, она получила его в первый же вечер, и в этом, собственно говоря, не было ничего нового. Новым оказалось то, что Юлька впервые в жизни почувствовала рядом с собой аромат сбывшейся мечты. Ей хотелось жить с этим человеком, а если не получится — хотя бы урвать от него кусочек на память. Кусочек Саши — как кусочек Луны, увезённый на Землю астронавтом. Как ни крути, он всё равно останется частью Луны. Сашина супруга никогда не узнает про Евгению, да что там — о ней не знал даже сам Саша.
Интересно, что Евгения ни разу в жизни не спросила про папу — хотя у Юльки были заготовлены байки про пожарного, про благородного бандита и классическая — про лётчика-космонавта. Зато Джон им интересовался постоянно — со временем это превратилось в главную тему для разговоров и в орудие убийства для любви. Так и не удалось им с Джоном дожить до того дня, когда муж и жена всерьёз называют друг друга супругами и становятся родными людьми, даже если давно не любят друг друга.
Так и не удалось…
Юлька не без труда нашла свою машину на парковке — в темноте не отличить от других, такой же, что у всех, угрюмый чёрный джип. Ереваныч, как ни странно, ещё в офисе, она позвонит ему позже, объяснит, зачем сорвалась на ночь глядя в Кольцово. Ему всегда нужно объяснять всё очень подробно — иногда у Копипасты голова кружилась от этих объяснений, как на карусели.
Вот зачем она вспомнила Джона? Даже уголовные дела списывают за сроком давности — а тут всего лишь любовная история с неприятным финалом. Память, будто не слышала уговоров, разворачивала широкие панорамы картин из прошлого. «Надо вырвать все зубы и забыть», — подумала Юлька.
Джип стоял в пробке, вся Восточная замерла, машины собрались, как бусины на нитке.
…В тот год Лара Стенина бесславно училась в первом классе. Евгению записали в музыкалку — учительница пения сказала, что у девочки может быть большое будущее. Верка работала в своём музее и познакомилась с Пашей Сарматовым — при таинственных и, судя по всему, безнравственных обстоятельствах. Таинственность была налицо, а безнравственность Юлька вычислила самостоятельно — Стенина так мялась и бледнела, когда её пытались расколоть, что никаких сомнений не оставалось. Копипаста была за неё искренне рада — Верке если чего и не хватало всю жизнь, так это капельки безнравственности. Или какой-нибудь подлинки в характере.
Юлька старалась, как могла, привить Верке червивый черенок. Про себя придумывала истории: одна другой гаже, лишь бы Стенина поняла: почувствовать себя живой иногда можно только таким способом. Иначе засохнешь на корню. Верка этого не понимала, ещё и жалела подругу — за легкомыслие и недальновидность.
Сколько раз Юлька пыталась познакомить Верку с кем-нибудь — тем более эти кто-нибудь стояли в те годы буквально на каждом углу. Копипасте они были ни к чему, но и разбрасываться возможностями не хотелось. Может, Верке пригодится — вот Юлька и записывала телефон, имя-фамилию, место работы. Это всё равно, что увидеть платье в магазине — неплохое, но не совсем в твоём стиле и к тому же великовато. А подруге будет — в самый раз.
Верка отказывалась от этих платьев категорически. Она не любила одалживать вещи, никогда не стала бы донашивать за Юлькой надоевшие блузки и побитые сумочки — да она в них и не нуждалась. У Стениной всегда был хороший гардероб. Донашивать за подругой мужчин Верка тем более не станет. Даже с условием, что Юлька и примерять их не думала — разве что понарошку. Вроде как девочки на уроке геометрии, забывшись, пишут на партах своё имя — и какую-нибудь чужую красивую фамилию.
Это было, впрочем, не про Юльку — на уроках геометрии её интересовала исключительно геометрия. А фамилии ей нравились дворянские, с окончанием на «-ская». Во всяком случае, фамилию Пак она выбрала бы в последнюю очередь — но встретила Джона, и всё тут же забылось, будто волшебник щёлкнул пальцами или чем там они щёлкают. И Валечка забылся вместе со своими останками, и Алексей, мужчина крупный во всём, кроме главного, и Вадим Ф., который всё же нет-нет, да и всплывал в памяти, как сварившийся пельмень в бульоне. Вадима было приятно, лестно вспомнить — в конце концов, он стал знаменитым художником. Но Джон правда всех вытеснил из памяти — даже мужчина-мечта, Саша из Оренбурга, отодвинулся за горизонт. Вспоминался фрагментами, как расчленённый труп — то руки, то глаза, то уши. У Евгении — отцовские ушки. Торчат, словно ручки у кастрюли, но сейчас это, говорят, в моде.
…Какие рваные мысли — кидает с одного на другое. Светофор пропускает максимум по две машины, а этот «Лексус» впереди вообще ездить не умеет. Наверняка тётка за рулем…
Джон, несмотря на своё компактное сложение, занял собой всю Юлькину жизнь целиком. Поэтому, когда он ушёл и стало так пусто, — её чуть не вынесло сквозняком в холодный чёрный космос.
Сейчас, после стольких лет, Юлька могла точно сказать: он ушёл потому, что ревновал. А не только потому, что встретил ту Галю с её деньгами и машиной.
Ревность Джона поначалу даже льстила Юльке, но это быстро прошло. Так бывает с маленькими детьми — бабушки умиляются, что это у них «ревности» (почему-то — во множественном числе, как будто единственного здесь мало), но умиление «ревностями» проходит ровно через минуту после того, как бабушка в очередной раз не совладает с ребёнком, вцепившимся ей в ляжку, как бешеная кошка в древесный ствол.
Ревность — бессмысленное чувство, и ещё меньше смысла, когда ревнуют к прошлому. Юлька сто раз объясняла это Джону, но объяснения тут не годились. Она в самом начале знакомства, пытаясь произвести впечатление, рассказала о себе Джону много лишнего. Вот Валечке, к примеру, не рассказывала — а здесь как с цепи сорвалась. Дура, конечно.
Поначалу Джон пришёл в восторг, что ему досталась такая женщина — столько мужчин её желало, а она выбрала его! Но восторг — летучая субстанция. Выдыхается в минуту, потом и не вспомнишь, был ли. Восторг Джона быстро переродился в сомнения, а отсюда рукой подать до ревности.
Он расспрашивал её подробно и слушал не дыша — как ребёнок страшную сказку. Требовал деталей, вот Юля и старалась. Подобно дурной Шехерезаде, придумывала, дополняла, украшала и без того нарядную действительность. Джон требовал продолжения, Юлька чувствовала себя сценаристом, изнемогающим под гнётом формата — куда деваться, если контракт подписан? Спрос рождает предложение, ревность — фантазию, сон разума — чудовищ. Одно из таких чудовищ получилось особенно правдоподобным — этакий Голем живее всех живых. Юлька вспомнила историю, которую придумала однажды для Стениной — про заезжего директора завода, похожего на злого волшебника. Джон услышал другую версию истории: директор втащил её в машину жадными пальцами и повёз к себе в Тагил, правда, до Тагила они доехать не успели… Белым днём, когда Юлька начисто забыла этот ночной разговор — у неё была счастливая, короткая память, — Джон вдруг сказал, что завидует этому человеку.
