Захар Прилепин - Чёрная обезьяна
Аля не подавала из своей комнаты никаких признаков жизни. Я пытался понять, прислушивается она к нашему разговору или нет.
Слатитцев ощерил зубы — так, что стали заметны его мясные, темно-розовые десны, — и приложил ко рту ладонь. Убрав ото рта руку, долго смотрел на отпечатавшийся кровавый рисунок.
Я попытался вспомнить имя Слатитцева, но не смог. Кажется, Сергей… кажется, он даже представлялся по имени-отчеству при знакомстве, и это было вдвойне противно… но, может быть, все-таки не Сергей?..
Он часто говорил о чем-либо с ужасным апломбом, но мысль, таившаяся внутри, была совсем ничтожной. А когда давал оценку чьей-либо деятельности, за этим скрывались его собственные огромные амбиции, эдакое откормленное самоуважение!..
На многих это производило впечатление. Слатитцева слушали так, как будто за его спиной генеалогическое древо, где на дальних ветках ни много ни мало Рюрики, и сам он во фраке с элегантной тростью, а из-под манжет показываются часы стоимостью в яхту. И никто не замечал его теплых синих трико! Но Аля?..
А что Аля? Что Аля, придурок? Аля чуть шевелит пальцами и с любопытством разглядывает водоросли, вот Аля.
— Слушай, — сказал я, уже не называя Слатитцева по фамилии. — Ты же хорошо знаешь Шарова. Что он такое?
— В твоих понятиях это не объяснишь… — ответил он, вытирая кровавую ладонь другой ладонью и озираясь в поисках полотенца, которое сам же выбросил в раковину, — если в твоем случае вообще уместно говорить о понятиях… Ты же не субъект, ты субстанция. По тебе же мухи ползают! В тебя можно наступить, и тогда всем будет противно, кроме тебя. Потому что ты… Догадался? Я вообще не знаю, зачем ты ему понадобился. Тебя все наделяют смыслом, а в тебе его нет вовсе. И я когда-то наделял, и Аля, как сейчас выяснилось, наделяла, и Милаев, знаю, к тебе отнесся с любопытством… И Шаров туда же, наверное.
— Я же не о себе спросил, — мягко остановил его я.
— А ты думаешь я о тебе? — засмеялся Слатитцев, и у него во рту запрыгали красные зубы. — Чтобы говорить о тебе, надо, чтоб ты — был.
Я допил виски и посмотрел на Слатитцева сквозь дно стакана, как в прицел.
— А вот эти кровавые мальчики — они зачем ему? — спросил я вкрадчиво.
— Да херня это всё, — махнул Слатитцев рукой. — Ты нафантазировал себе всякого про бесчеловечные опыты над младенцами или выведение новой расы… Или что там у тебя еще на… — здесь Слатитцев почти как Алька хохотнул, и я вдруг понял, что этот хохоток она позаимствовала у него. — …на уме! — закончил Слатитцев, в одну секунду перестав улыбаться.
Он встал, нашел свое полотенце в раковине, вытер руки и кинул его на место.
— Это Шаров все придумал для каких-то своих очень незатейливых целей, — сказал он. — Частное любопытство к потайному. Но никакого двойного дна. Даже не надейся.
Надо же, нас соединили.
Всё оказалось так просто.
Может быть, таким же образом позвонить… кому я хочу позвонить? кому-нибудь я хочу позвонить?
— Слушаю тебя, — сказал Шаров приветливо. — Давно надо было повидаться.
Я поискал какое-либо подходящее приветствие или разумный ответ, но привычно растерялся.
— Алло, — повторил Шаров спокойно.
— Да, — наконец сказал я.
— Слушаю, — ответил он, давая понять, что это я звоню ему, а не наоборот.
— Вы мне можете сказать, зачем вам эта вся история… с недоростками? — спросил я, извлекая из себя каждое слово, как намагниченное. Ежесекундно казалось, что любое из них сейчас соскочит с языка, прилипнет к любому, что поблизости, железу, и в телефонную трубку его потом не запихнешь.
Отчего-то было слышно, что Шаров улыбается.
— Я хотел написать книгу о человеке, — сказал он, помолчав.
Некоторое время я смотрел на телефон, потом в стену перед собой.
— Повторите еще раз, не понял, — попросил я.
— Я хотел написать книгу, — повторил Шаров спокойно.
Мы еще помолчали.
— Понимаешь, все, кто писали до сих пор, — у них не было знания о реальной сущности человека, только догадки. Но если достоевское помножить на нейрогенетику? Ты можешь себе представить?
— Книгу? — вдруг неожиданно для самого себя повысил я голос. — Это, блядь, последнее дело — писать книги!
Я опять услышал, как он улыбается в трубку — той самой своей слегка застенчивой улыбкой.
— Слышишь меня? — я перешел на «ты».
— Слышу вас, — ответил он спокойно, видимо, все еще думая, что у него только что была галлюцинация или кто-то посторонний вклинился в наш разговор.
— Лучше б ты выращивал натуральных уродов на своих скотобойнях для уничтожения еще больших уродов! — заорал я. — Создал бы из них орду. Понимаешь, нет? Собрали бы орду, научили бы ее не дрочить там — этому вы учить умеете, а… а идти, как саранча, по земле и жрать всё, что наросло. Вот так!.. Но книги… Книги, боже мой!.. А?
Со мной уже никто не разговаривал.
Я еще раз набрал тот же номер, по которому меня милостиво соединили минуту назад, но на этот раз там вообще никто не ответил.
Уже разогнавшись и не умея остановиться, я минуту осматривал стационарный телефон в поисках электронной записной книжки, где сохранен Алькин номер, но в нем не было таких функций.
Пришлось лезть за мобильным, искать там — нашел, но с мобильного ее не стал вызванивать, я б определился на ее маленьком, ароматном и розовом, как расплавленый чупа-чупс, аппарате, вряд ли она… желает меня…
Поглядывая в мобильный, набрал отвыкшим от механического провертывания пальцем номер, она взяла трубку, спокойно произнесла слово, похожее по звучанию на какую-то вещь, что хранится на столике в туалетной комнате, — шампунь, крем, мыльница, флаконы с ароматизирующими жидкостями: алло. От этого слова пахнет чем-то неживым, когда оно попадает на язык, кажется, что ты лизнул мыло.
— Алло, — еще раз повторила Аля.
— У меня серьезная проблема, — сказал я первое пришедшее в голову.
Она долго молчала.
— Ну, — наконец произнесла она.
Пока она молчала, я думал о том, что хочу, хочу, хочу того, чтоб она заговорила, — и поэтому никаких проблем не придумал.
— Я слушаю тебя. — Таким голосом, кажется, в пору моего детства умели разговаривать игрушки за стеклом витрины магазина «Детский мир».
— Когда я читаю книгу, — ответил я, — у меня под рукой всё время нет закладки, и я запоминаю страницу.
— И? — сказала Аля.
— Потом храню эти цифры в голове и не помню их предназначения –17, 31, 73, 126… Никак не могу забыть. Не знаешь, что делать с этими цифрами?
Определенно, сегодня у меня открылись невиданные способности — я стал слышать и видеть по телефону то, что слышать и видеть невозможно.
Аля закусила губу.
— Ты думаешь, я хотела делать с тобой… все эти вещи? — сказала Аля, едва разжимая губы, чтобы не закричать. — …Может быть, и хотела, но это неважно. Я хотела принадлежать тебе. Вся, целиком.
Я еще немного подержал трубку возле уха. Вспомнил ощущение ботинка в руке и вдруг пожалел, что тогда не ударил этим же ботинком ее по губам. Сначала его, потом ее. Сначала его, потом ее.
А теперь уже нет того ботинка под рукой, и до губ не дотянешься. Ну и нечего тут обсуждать.
— Чего это вы убежали тогда? — спросил профессор, ласково разглядывая меня.
Похоже, ему симпатизировало, что я тоже в некотором смысле сумасшедший.
Я секунду молчал, глядя в сторону, потом вдруг клацнул зубами — у меня впервые в жизни получился такой звук.
Профессор удовлетворенно кивнул, словно получил желаемый ответ.
На зубах остался железный вкус, и я еще минуту облизывался и гонял слюну из щеки в щеку. Когда я произнес первую фразу — фраза потекла у меня изо рта.
— Это дело раскрыли, вы знали? — спросил я, обильно сглотнув и оттого поперхнувшись.
Долго откашливался.
— Я уже пять минут наблюдаю ваши всевозможные физиологические реакции, — сказал Платон Анатольевич. — Слюновыделение, тик, нервический кашель… Это любопытно. Вы не перегрелись этим летом? Может быть, у вас мозг, как желток, сварился уже…
— Раскрыли дело! — повторил я. — Я влез в Интернет и все прочитал в новостях! Не было там никаких детей в Велемире, всё это примнилось кому-то! Там произошла очередная дурная кровавая бытовая история — не более того!
Профессор покивал головой с таким видом, словно только что спросил меня, о чем я волнуюсь в последнее время, нет ли у меня тяжелых сновидений и мыслей о суициде, а я ответил, что только такие и есть.
Мы стояли на детской площадке возле его дома.
Дети качались на качелях.
Когда я снова начинал кашлять, они приостанавливались и ждали, словно мой кашель мешал им отталкиваться от земли и прикасаться к земле.
Сидевшая на лавочке пара поднялась и ушла. Ничего, я вас уже заразил. Через семь лет проснетесь рядом и ужаснетесь от полнокровной ненависти друг к другу. А это я вам накашлял, я.
