Леонардо Падуро - Злые ветры дуют в Великий пост
— Погубят себя, — проворчала женщина, забрала недопитую бутылку и крадучись вышла. От подобных зрелищ у нее щемило сердце, потому что эти двое действительно убивали себя, медленно, но верно. Ничего, кроме любви и верности, уже не сохранилось от тех времен, когда Тощий и Конде в этой самой комнате днями напролет слушали включенную на полную громкость музыку, обсуждали девушек и бейсбол.
— А раз не позвонила, значит, пойду домой.
— Ты что, рехнулся? Вот так и собираешься идти?
— Ну не так, конечно, не задницей же… Ногами. — Конде приступил к мучительной процедуре принятия вертикального положения. После нескольких неудачных попыток ему удалось встать на ноги.
— Ты и правда пошел, что ли?
— Да, ухожу с концами. Пойду сдохну, как уличный пес в подворотне. Но ты знай: я тебя люблю. Ты мне друг, ты мне брат, и ты для меня навсегда Тощий.
Пошатываясь, он поставил стакан на прикроватную тумбочку, обнял обеими руками мокрую от пота голову Карлоса и сочно поцеловал в макушку. Пухлые руки Тощего легли на плечи Конде, и тот вдруг хрипло и надрывно всхлипнул.
— Не плачь, пошли их всех на хрен. Они твоих слез не стоят. Оторви яйца этому Фабрисио, ее убей, забудь о Хоррине и кончай реветь, скотина, иначе я сейчас тоже начну!
— Ну так плачь, потому что я не могу остановиться…
~~~
Ветер дул с юга, овевал колонну легковых автомобилей и автобусов, остановившихся на центральной дорожке кладбища, разнося запахи увядших цветов и бензина, память о смертях недавних и смертях давних. Катафалк продвинулся на несколько метров вперед, предоставляя скорбящим возможность применить на практике обретенный за многие годы опыт — выстроиться в очень дисциплинированную очередь, хотя здесь не было опасений, что ты уйдешь с пустыми руками, не приходилось и записываться. Просто люди приготовились следовать за гробом до вырытой для него могилы. Длинную вереницу возглавляла вдова Хоррина с двумя сыновьями, которых Конде тоже не знал, майор Ранхель и другие полицейские начальники в форменных мундирах со всеми регалиями и знаками отличия. Церемония оказалась слишком печальной для сегодняшнего весьма жалкого состояния Конде — у него болели голова, печень, сердце и душа, и, когда процессия, похожая на сонно извивающуюся змею, доползла до кладбищенской часовни, он сказал Маноло:
— Ты иди, а я потом догоню, — и отошел в сторонку.
Солнце резало глаза даже через темные очки, и Конде присел на бордюрный камень в тени плакучей ивы. В числе немногих полицейских он явился на похороны в гражданской одежде, без портупеи, и ему пришлось запихивать обратно за ремень выпавший из-под него пистолет. Единственным облегчением стала ничем не нарушаемая, если не считать шума в собственной голове, кладбищенская тишина. Ему не хотелось слушать заведомо предсказуемые прощальные речи над гробом капитана — был хорошим отцом, хорошим полицейским, хорошим товарищем… На кладбище приходят не для того, чтобы узнать о бывших качествах покойного, тем более если они известны. Конде закурил. Его внимание привлекли несколько женщин, принесших свежие цветы на чью-то могилу рядом с часовней и сметающих пыль с надгробной плиты. Они не просто наводили порядок, но делали это со значением, и Конде припомнились разговоры о том, что на кладбище есть могила Чудотворицы, к которой наведываются паломники просить помощи у ее сострадательной души по самым насущным проблемам, и они часто необъяснимым образом обретают желаемое. Он встал и направился к могиле. Рядом на лавочке сидели три женщины, еще две продолжали усердно наводить порядок; теперь они сметали нанесенные ветром листья, поправляли букеты цветов в глиняных вазах. Головы у всех были покрыты черными платками, отчего женщины становились похожи на неутомимых испанских крестьянок. Они громко обменивались более или менее достоверными слухами о предстоящем сокращении еженедельной нормы яиц и совершенно точной информацией о готовящемся повышении цен на них. Не спросив разрешения, Конде сел на ближайшую лавочку и стал разглядывать могилу, где были цветы, свечки, четки с черными бусинами; там же стояла размытая женская фотография в застекленной рамке.
— Скажите, это Чудотворица? — спросил Конде ближайшую к нему женщину.
— Да, сеньор.
— А вы постоянно ухаживаете за ее могилой?
— По очереди, примерно раз в месяц. Поддерживаем чистоту, объясняем, что и как, тем, кто приходит с просьбами.
— У меня есть просьба, — сказал Конде.
Возможно, внешность незнакомого мужчины не вызвала доверия у женщины, негритянки лет шестидесяти с толстыми мягкими руками, потому что она несколько мгновений молча смотрела на него.
— Чудотворица много раз доказывала свое могущество. Наступит день, когда восторжествует истина и Церковь признает ее святой, возлюбленной дочерью Господа. Хорошо, если, обращаясь к ней с просьбой, вы возложите на могилу какое-нибудь приношение — цветы, свечи, чтобы осветить ей путь, но вообще-то единственное необходимое условие — верить, искренне верить, и только тогда просить у нее помощи, а после прочитать молитву — «Отче наш» или «Аве Мария», — ту, что вам больше нравится. И просить надо от всего сердца, с большой верой. Понимаете?
Конде кивнул и вспомнил про Хоррина. Наверное, прощание уже началось. Дед прослужил с капитаном тридцать лет и обязательно скажет о его безупречной службе обществу, о семье, о жизни. Потом Конде посмотрел на могилу и стал вспоминать какую-нибудь молитву. Он действительно хотел обратиться с просьбой к Чудотворице и потому постарался собрать осколки отвергнутой им веры, но сумел вспомнить только начало «Отче наш», а дальше приплел строчки из «Латиноамериканского Отче наш» уругвайского поэта Бенедетти, популярного в его университетские годы, когда шло повальное увлечение латиноамериканской культурой и даже крикливые рок-группы переключились на не менее убогое и пародийное исполнение фольклора андских народов с использованием индейских свирелей, тамбуринов; все они дружно нацепили пончо, а некоторые вместо английского языка пели даже на кечуа и аймаре. Но сейчас вера ему была просто необходима. Какая вера? Я атеист, но у меня есть вера. Вера во что? Почти ни во что. Слишком большое чувство безысходности, чтобы осталось пространство для веры. Но ведь ты мне поможешь, правда, Чудотворица? У меня к тебе только одна просьба, но великая просьба, и поскольку ты умеешь совершать чудеса, ты мне поможешь, так как мне нужно чудо размером вот с это кладбище, чтобы обрести то, о чем я тебя попрошу, понимаешь?.. Надеюсь, ты меня понимаешь и слышишь: я хочу стать счастливым. Прошу слишком многого? Надеюсь, что нет, только не забывай обо мне, хорошо, Чудотворица?
— Большое спасибо, — сказал Конде негритянке, поднимаясь с лавочки.
Та не переставала наблюдать за ним и улыбнулась:
— Приходите, если понадобится, сеньор.
— Да, наверное, зайду еще, — пообещал он и на прощанье махнул рукой женщинам, которые от яичной темы перешли к куриному мясу и привычному отсутствию оного в продаже. Все тот же философский вопрос: яйцо или курица?
Конде вернулся на центральную дорожку кладбища и увидел, как справа приближаются те, кто присутствовал на погребении. Надев темные очки, он пошел к машине, испытывая желание сесть, и самому себе казался слабым и смешным, и понимал, что теряет силы. У меня будто кости размягчаются. До чего докатился! Дернул дверь, она оказалась заперта. Со стороны Маноло — тоже. На заднем сиденье увидел открученную антенну. Этот даже мертвым не доверяет, подумал Конде. И еще подумал: она совершит для меня чудо?
— Как все прошло?
Коллега по прозвищу Грек в полицейской форме ждал их под миндалевым деревом, посаженным возле въезда на автостоянку управления. Он приветствовал подошедшего Конде, небрежно кивнув, и доложил:
— Без проблем. Были у него дома в восемь утра, как велел Маноло, позвали мать, объяснили, что проводим рутинные следственные действия в связи с арестом Орландо Сан Хуана, потом разбудили парня, он еще спал. Ребята Сисерона провели обыск, но ничего не нашли.
— А парень как тебе показался?
— Довольно борзый, начал права качать, но думаю, только для виду пыжился.
— Вы ему еще что-нибудь сказали?
— Нет, ничего. Креспо сторожит его там, у тебя в закутке. Мы все приготовили, как велено.
— Поехали наверх, Маноло, — приказал Конде, и все трое вошли в здание управления, обычно очень оживленное, но в этот ранний час практически безлюдное. Лифт будто специально поджидал их с раскрытыми дверями. Чудеса начались? — спросил себя Конде и нажал кнопку нужного этажа.
Уже в коридоре сержант Мануэль Паласиос набрал полные легкие воздуха, как ныряльщик, готовящийся к прыжку с вышки:
— Приступим?
— Давай! — сказал Конде и пропустил его вперед.
