Анатолий Елисеев - Страна Эмиграция
С людьми бывает и того хуже — эмигрантские семечки перелетели через океан, материк, страны, если повезло, попали в подходящее место, укрепились, первыми листочками обзавелись — всё как полагается, да вот корней-то пока нет, может быть каких-то микроэлементов не хватает. Когда они еще в полную силу порастут, пробьются, вцепятся в землю… А если подует сильный ветер, то начинает носить эмигрантов, как перекати-поле, по планете — и здесь нехорошо и там ещё хуже.
Для меня корни — это не столько березки плакучие и закаты над Клязьмой рекой, но и почва на которой мы коренились, со всеми её прожилками, цветом и запахами, переплетения с другими корнями и корешками — родная почва.
Тут наверное не годы, поколения нужны, чтобы прорасти надёжно, да так, что новая земля совсем родной станет.
Мне кажется, что пустые камни кладбища — символ отсутствия корней, символ эмигрантского одиночества. Нет, конечно на них написано что-то: годы жизни, имена, но они чужие для нас, немые. Мне хотелось бы видеть в могильных памятниках не изыски архитектуры, а ушедших людей — для этого и существуют ПАМЯТ(ь)ники.
Полузаброшенное, заросшее Ореховское кладбище — когда я последний раз проходил по нему, я листал страницы моей собственной жизни. Как много тех, кто когда-то, в детстве, окружал меня, не только родственники, но и многие друзья, знакомые, учителя, милиционеры, врачи, те кто был «почвой» на которой я вырос, лежат там.
Мой приятель Миша Т***, тот самый которому я писал длинное, дневниковое письмо, вместе с ним в могилу, на каком-то московском кладбище, ушёл его путаный и странный иногда мир, но это был и кусочек моего собственного мира.
Тётя Юля из Ленинграда — я даже не знаю, где её могила и часто ловлю себя, что не сразу могу вспомнить её лицо, а ведь она — это моё детство.
Это наверное самые глубокие корни. Я не разделяю мнение Б. Г. о том, что «… чтобы стоять, я должен держаться корней», меня совсем не привлекает идея прожить всю жизнь в одной и той же почве и стать её перегноем, люди должны, если они этого хотят, менять места, менять страны, не по принципу «там хорошо, где нас нет», а просто потому, что жизнь коротка, а мир — велик, но нам часто становится грустно, что за праздничным столом, на нас — родителях — обрывается цепь поколений. Нам иногда не хватает кучи родственников, пусть даже и не очень любимых, которые остались там, в другой жизни. Где вы — Мажбичи, Митрофановы, Костины, Левако — вы остались на другой планете…
Где вы — Миши, Тани и Таньки, Славы и Тони — вы так далеко от нас, мы теряем наши связи, а ведь вы были частью нашей жизни, нашей почвой, корнями.
Наши дети уже пустили корешки в эту землю. Пока еще слабые, но они, я уверен, окрепнут, станут настоящими корнями. Наши дети, внуки, правнуки не будут одиноки в стране «Эмиграция» и их родная почва будет называться Южная Африка.
Но на кладбище еще есть что посмотреть.
Рядом, за высокой проволочной оградой — еврейское кладбище. Здесь знакомые фамилии на каждом шагу.
Хрестоматийно анекдотичные Абрамовичи и Коганы, аристократические Левины и Ароновы, перелапаченые или наоборот, вернувшие себе подлинное звучание Мейеры и Рабины, которые нам были известны как Мееровичи или Рабиновичи. Столько лет жили рядом в далекой России Владимировы и Глейзеры, Столяренко и Кацы, Ивановы и Шапиро, любили, терпели или ненавидели друг-друга, а потом судьба разбросала их с тем, что встретились они здесь на самом краю земли, в невероятно далеком Трансваале, где и успокоились в мире.
Еврейское кладбище навело меня на еще одну острую тему, внешне вроде бы не имеющую к нему никакого отношения — чёрно-белые отношения в Южной Африке.
Как мы здесь живём? Как уживаемся с местным населением, я имею в виду доминирующую, африканскую часть?
Когда-то я подрабатывал (деньги, они и в Африке — деньги) кем-то вроде гида-переводчика для групп русских туристов. Помню, с одной из групп мы, по дороге из аэропорта, проезжали Сити в районе центральной стоянки «чёрных» такси. Место, конечно живописное, живое — настоящая Африка. Уличные торговцы всем на свете, галдящая толпа, презирающие все правила уличного движения микроавтобусы — основной вид транспорта основного населения, перемешались на этом сравнительно небольшом пятачке. Мы остановились на красном светофоре как раз напротив огромного крытого «parking'а» и в зеркале заднего вида я увидел полу-безумные от ужаса глаза одного из туристов.
— А почему здесь так много чёрных — неожиданно спросил он меня.
Я сначала просто не понял вопроса, начал объяснять, что это стоянка такси… Нет, он оказывается спрашивал совсем о другом, в его представлении чёрные должны жить где-то, но отдельно, и туристы могут наблюдать их в специальных местах, исполняющих зажигательные народные танцы.
Такие места в Южной Африке есть, специально для туристов построены «культурные» деревни, отведены места для «craft-market'ов», где можно купить подделки под традиционные африканские поделки.
— Это же Африка — сказал я, но по моему он меня не понял.
Не понял, как можно нам жить вместе или хотя бы близко с «черномазыми», как можно работать с ними, быть с ними наравне…
Признаться честно — в начале нашей жизни в ЮАР мы тоже этого не понимали. Чёрная толпа на улицах, в магазинах казалось пришла из другого мира — в герметичной России чёрные лица были диковинкой, экзотикой. Мы жили в Москве, они в резервациях, которые назывались — «студенческие городки», наши пути никогда не пересекались, еще и потому, что какие никакие, но они были иностранцы, а связь с иностранцами, хотя бы и за кружкой пива…
В Южной Африке мы стали иностранцами, стали жить в резервациях, которые назывались «белые районы». Но так уж получилось, что наш герметизм не продолжался долго — надо было работать, а значит входить в среду, где чёрные лица не были диковинкой, а вместе с переменами, происходящими в стране в те годы, их становилось больше и больше.
Как мы с ними работали? Как совмещались наши совсем разные культуры, да что там, совсем разные миры?
А вот послушайте рассказ моей жены, написанный ею «с натуры», из жизни её госпиталя.
«Я сижу в нашей маленькой «stuff room», у меня обеденный перерыв. Я пью кофе с принесенными из дома бутербродами и читаю книгу. Вокруг сидят мои коллеги, что-то едят, разговаривают. Разговаривают они на смеси местных языков — зулу, косо, суту. Сегодня на дежурстве я одна — белая, остальные — черные, немного цветных. Мне уютно в нашей маленькой «stuff room», хотя для европейского уха голоса черных звучат слишком громко и, что мне не нравится, они стараются в любую жару держать окна закрытыми, им всегда холодно. Иногда они обращаются ко мне по-английски, но если видят, что я хочу продолжать читать — не мешают, они очень деликатны.
А когда-то давно, в России, в маленькой столовой 7 городской больницы, я проводила обеденные перерывы, окруженная моими русскими коллегами. Мы жарко обсуждали домашние проблемы. Те, у кого не было мужа советовались — как его найти. У кого муж был — что с ним делать. Вариантов было много — мало зарабатывает, пропивает деньги, не думает о детях, тем хватало на весь обеденный перерыв.
Вот уже 10 лет я работаю в Йоганнесбургской Sandton Clinic в Южной Африке. Я привыкла к моим черным сотрудникам, хотя нам было нелегко привыкнуть друг к другу. Я считала, что они — лентяйки, ничего не хотят делать и по русской привычке им об этом сообщала. А они думали, что я — грубиянка и жаловались на меня начальству. Но это позади, за 10 лет мы научились обращать наши «cultural differences» в шутку. Иногда я напоминаю им, что они пришли сюда работать, а не пить чай целыми днями, а они отвечают мне, что я пришла сюда работать, а не воевать. И мы смеемся, у нас много шуток, которыми мы обмениваемся почти ежедневно.
Я пью кофе, читаю свою книгу и по отдельным английским словам, которыми они пересыпают свою речь, слышу, что они говорят о работе. Наверняка о том, как они «overworked and underpayed» — как они тяжело работают, а им так мало платят. О домашних проблемах они не говорят, это не принято. Не приносить свои проблемы на работу — это закон.
Внезапно я слышу крик, снаружи, в коридоре. Кричит дочка нашей больной Mrs. Milner. Она пришла повидать маму и застала ее плачущей от головной боли. В русском госпитале на ее крик никто не обратил бы внимания — покричит и перестанет. В дорогом частном госпитале, где я работаю, это — чрезвычайное происшествие. Дочка Mrs. Milner кричит на нашу медсестру Синди, которая работает в палате, где лежит ее мама. Вернее должна работать. Толстуха Синди, наверняка, даже не подумала зайти в палату, а иначе она бы обнаружила плачущую больную. Синди что-то бормочет в свое оправдание.
Немного погодя я слышу другой крик. Кричит доктор Хейл, молодой белый доктор с лицом русского тракториста. Очевидно дочка больной позвонила ему с жалобой.
