Татьяна Мудрая - Пантера, сын Пантеры

— И просто дают той, кто ими украшается, прелесть, не сравнимую ни с чем, — ответил Галиен. — Оттого, что лучшая красота — угадываемая, а в глубине своей любая жена — красавица и колдунья.

— Так вот, — продолжал он, — когда сшили покрывало для Нарджис и она впервые, почти в шутку, облеклась в живое золото, от нее остался лишь кусок темной кожи лба и огромные блестящие глаза лани — но не кошки, как нам всю жизнь казалось. Она стала тайной и загадкой, явив лучшее, что в ней было. А сняв хиджаб, обнаружив себя снова, показалась нам чуть более женственной и беззащитной, чем раньше. Таково сиррское колдовство, основанное на стихе, замкнутости и молчании. И красота Нарджис, до сей поры обитавшая в теле скрыто, как бабочка обитает в куколке, прорастала во тьме черного и золотого кокона, чтобы развернуть свои крылья боевым стягом. Чтобы вырваться из неволи узким листом травы, отточенным наподобие клинка, мечом лилии из перезимовавшего, спящего клубня, жаждущим выбросить бутон. Страшная сила дана изначально любой женщине и стократно — моей Нарджис!

«Возможно, та женственная часть сущности Галиена, которая нуждается в терпкости, резкости, явно высказанной и проявленной силе, пленилась как раз мальчишеской грубостью Нарджис, а то, что было в нем от мужа, должно было бы притянуться к малому зерну тайны, подчеркнутой магическим зарбафом и прорастающей в его тени, — подумал Эшу. — В таком случае, сиррские мудрецы не имеют себе равных в познании того, что есть каждый человек — да и человек вообще. Забавно, в самом деле. Верный рыцарь и утонченный кавалер пленяется девой, которая вытирает нос тыльной стороной ладони, причесывается всей пятерней и вдобавок плюется сквозь зубы. А кроткий меланхолик, что грустит о потерянном для него Храме Книг, печальный миролюбец с бледным ликом тоскует о властной невесте, спрятанной от его глаз далеко и надежно. Сама же Нарджис тоже всеми своими свойствами тянется к тому, что противоположно и противопоставлено им».

— Да уж, — сказала Крыса, подслушавшая его мысли. — Зубцы двух шестеренок сцеплены намертво. Но не такие уж доки эти самые наши друзья и супротивники. В созданной ими любви нет никакого движения, она не расточает себя, поскольку на себе замкнута. Третий надобен, понимаешь? Ты.

— Думаешь, в Сирре того не предусмотрели, о крыса ты моя, — рассмеялся Эшу.

И Трое ушли, взявшись за руки.

— Ну вот, и добились мы своего, — промолвила кроткая Козя. — Все детки в сборе, и их столько же, сколько нас.

— И поднабрались между делом виртуального опыта — вприглядку и вприкидку, вприкуску и внакладку, — скромненько хихикнула Кракозябра. — Теперь их путь — как это? От виртутии к реалии, а от reality к realiora.

— Языки путаешь. Поэта Вячеслава Иванова еще разок прочитай, — ответила Крыса. — Ну, не беда. Главное — все детки Пантеры и впрямь хороши хоть куда, и все три — одно, хотя кто-то середка, а кто-то и края. Словом, вся взрывчатка в сборе.

— «Когда же соберутся вдруг Поэт, Солдат и Дева в круг…», — процитировала Козюбра. — Тьфу, опять путаюсь.

— Филология тебе никогда не давалась. Сиди уж в своей символической математике и Булевой геометрии, — пробурчала Козя.

А Крыса подумала:

«Все дети Древа родились, как и оно само, в зазор, в зияние — и сияние — между мирами, все — аутисты, которые сохранили способности Верхнего мира, плохо контактируя с Нижним. Лишь мой Эшу может объединить Троих, потому что он земной, библский, от мужа, тогда как остальные оба — от мольбы и желания. Он один уже соединил Троих с грешным миром».

А вслух произнесла:

— Четвертый куплет все ведь забыли на радостях. Непорядок!

И запустила им в затылки уходящих, слегка видоизменив:

«….Но ни с чем несравнимое право —самому выбирать свою смерть».

— Жалко ребятишек, — сказала Козя. — Молодые еще и тотально влюбленные.

— Зато они раньше иных прочих узнают, что такое победа, — ответила Козюбра. — Кто из женщин Библа может родить мужа от мужа? Никто. Значит, никому в Библе с ними не потягаться.

Сон на троих

В трех местах приходят в голову возвышенные мысли: в седле, в постели и в отхожем месте.

В ту самую первую последнюю ночь спал Эшу, сжимая в левой руке правую руку сестры своей Нарджис, а в левой — правую руку новообретенного брата своего Галиена. И снился им сон.

Будто играют они в пьесе как бы сицилийского кукольного театра, где куклы в половину человеческого роста. Замок называют то ли Монсальват, то ли Корбеник, и восседает за круглым столом на кресле с прямой и высокой готической спинкой Король в роскошных одеяниях из узорной синей с серебром парчи, и лицо его скрыто потоком алого света или золотой крови, что струится по венцу и длинным волосам. Сидят перед ним за столом гости, двое юных рыцарей: темнокудрый сэр Персеваль, сын Островной девы от неведомого отца, и сэр Галахад, рыжекудрый и с нежным девичьим ликом, сын рыцаря Ланселота и дочери Короля, юной дамы Элейн. Посреди же стола стоит чаша с белой лилией по имени Бланшефлер или голубым цветом папоротника по имени Нарджис — всеми оттенками сини и белизны переливаются лепестки, и нельзя угадать, цветок это или дева.

И говорит тихо Персеваль брату своему:

— Видится мне, что некий странный недуг постиг нашего хозяина, но стыдно мне беспокоить его вопросом сколь нескромным, столь и неуместным. Что мыслишь ты?

Не отвечает ему Галахад, а громко произносит, глядя Королю прямо в глаза, затянутые переливчатой пеленой:

— Любезный наш хозяин и сотрапезник! Если мы можем послужить тебе ради твоей славы либо против твоих напастей, то скажи только слово, и совершим мы по нему.

Поднялся тут Король во весь свой немалый рост и ответил:

— Храбрые рыцари! Владею я неким драгоценным копьем, которое некогда пролило кровь более славную, чем моя. И обладает оно таким свойством: не смеет касаться его недостойный, иначе постигнет его болезнь или иное несчастье. Исцелить же рану или иную напасть, причиненную копьем, сможет лишь оно само. Я необдуманно дотронулся до него и поплатился. Вот это копье, смотрите!

И в это мгновение вошла в зал прекрасная дама средних лет, с тонким станом, розовато-белой кожей и волнистыми золотыми волосами без единой нити серебра, покрывшими ее, как мантия; но глаза ее были как две грозовых бездны. Сопровождали ее два юных пажа, а в вытянутых руках дама несла богато расшитое покрывало из прозрачного виссона, в которое было завернуто копье — так, что лишь сине-вороное острие виднелось из-под складок.

— Пусть возьмет копье тот, кто осмелился говорить со мной! — приказал король.

Принял копье в свои руки Персеваль, поднявшись навстречу с поклоном, и тотчас оросилось оно каплями как бы расплавленного янтаря. Чуть дрогнула рука рыцаря, однако удержал он копье, только ткань покрова скользнула ему под ноги. И лишь направил острие на Короля, медля коснуться, как перестала кровь и королевский лик засиял чистым и гордым светом.

— Возьми сие оружие как награду и как твой рыцарский знак, — сказал Король Персевалю. — А ты, кто обещал мне службу, не озабочиваясь мыслью о том, какова она, трудна или легка, почетна или позорна, — продолжал он, обратившись к сэру Галахаду, — тебе я тоже приготовил награду, достойную тебя. Посмотри прямо перед собой!

И увидели рыцари, что поверхность стола сделалась прозрачна и видом как бы горный хрусталь, а в глубине стал виден прямой меч с крестообразной рукоятью.

— Возьми его, смельчак! — сказал король.

Тогда Галахад положил десницу на стол, и расступился кристалл, будто зыблющаяся вода. Обвил свои длинные и тонкие пальцы вокруг рукояти и поднял меч, салютуя собравшимся. С конца лезвия посыпались яркие брызги, а поверхность внизу сомкнулась и потускнела.

— Твое оружие тебя признало, — проговорила на сей раз дама. — С нынешнего дня ты будешь с ним неразлучен и им отмечен, как Король Артур Эскалибуром. Ваше дело, рыцари, найти достойные имена своему новому оружию. Вы будете с ним неразлучны, однако лишь до тех пор, пока не вернетесь сюда, увенчаны многими победами. А тогда… Взгляните на Цветок в Чаше — что можно сделать с ним вашей острой сталью?

Осторожно, еле касаясь, провел сэр Галахад лезвием меча по короткому стеблю. Крепко держа ясеневое древко обеими руками, погрузил сэр Персеваль копье в разомкнутые лепестки. Цветок взволновался, расплескался, как вода, и тут же собрался в огромный бутон.

— Вы сотворили не те знаки! — рассмеялась дама, и вот это уже не дама, а мудрый старец с бородой, не менее длинной, чем ее распущенные волосы: только глаза те же, бездонные. — Прощайте теперь до урочного времени и помните!

Тут кончился один сон, и трое поднялись в новый.