Грация Деледда - Свирель в лесу

— Почему? Да потому, что только к старости начинаешь верить в дурные приметы и думать о смерти.

«Ага, — подумала я, — вы боитесь, что скоро умрете, и хотите, чтобы я заняла ваше место, хотите, чтобы я выходила из дому три раза в год, а остальное время сторожила ваши проклятые деньги!»

— Я молода и в приметы не верю, я хочу жить, хочу повидать мир! — говорю я так громко, что она смешно затыкает себе уши. — Так вот, кипарис мы не срубим. Он мне нравится. Видите ли, мне кажется, что он приносит счастье. Я не дам его уничтожить.

— Хорошо, — говорит она вполголоса. — Но ты знаешь, что такое закон?

— Я сама себе закон!

Она ничего не ответила и поднялась, медленно-медленно, словно для того, чтобы я хорошенько могла ее рассмотреть. Да, она была высока по сравнению со мной, малышкой, высока и сильна своей суровой старостью. Ей не хватало только свода законов в руках, чтобы олицетворять собой правосудие.

Через месяц прибыл курьер с казенной бумагой, приговаривавшей кипарис к смерти.

На этот раз все домашние сошлись на том, что притязаниям соседа надо дать отпор. Так началась долгая тяжба, которой занялись адвокаты, помощник судьи и много других чиновников.

А дерево блаженствовало: теплое дыхание весны вернуло его жестким листьям сочность и глянцевитый блеск, и, как никогда, пышное и цветущее, оно спокойно красовалось посреди сада, наполняя его свежим можжевеловым ароматом. Страдала одна только я, доходя порой до бешенства от его бесчувственности.

Скорей бы, что ли, решалась его судьба! Но решение запаздывало, и слушание дела постоянно откладывалось.

Только в сентябре судья постановил, что не позднее тридцатого числа кипарис должен быть срублен.

Тогда к нам пришел плотник, предложил купить дерево и внес задаток.

Чтобы не быть свидетельницей преступления, я приняла отчаянное решение уехать на некоторое время в город. Я пустилась в эту поездку с тем же чувством, с каким человек, решивший бежать от своей страсти, отправляется в опасное путешествие в неизведанные края.

Я помню прощальный вечер: небо было уже по-зимнему зеленовато-прозрачным, холодным блеском отливали медно-красные облака, а в силуэте кипариса была какая-то странная расслабленность: он был похож на человека, уснувшего стоя у стены.

А я сидела под деревом, оплакивая свое погибшее прошлое и в то же время ощущая свою затерянность в бесконечности, — так обычно под сенью кладбищенских кипарисов нисходит на вас мысль о вечности, смягчая скорбь по умершим близким.

И именно тогда, во время этой короткой поездки, на которую пошли деньги, вырученные за кипарис, ко мне приблизились и стали явью все мои мечты: я обрела любовь, славу, стала жить в большом городе, и все дороги мира волшебным веером развернулись у моих ног.

СБОРНИК

Враг

(Перевод В. Торпаковой)

Старая Марала поднималась в село, чтоб продать свой товар дачникам, и совсем не собиралась уступать его по дешевке (по теперешним временам такой товар дорого обходится и самим крестьянам). Вон другие и вовсе берут за него втридорога, ну а Марала была женщина совестливая. Поэтому и отчасти потому, что у нее не было особой нужды торговать, она не считала себя простой крестьянкой. Но не выбрасывать же доб­ро, раз его много, вот она и ходила в село продавать продукты.

Марала на минутку присела на парапет у дороги спиной к лесистому оврагу, круто уходящему вниз, и посмотрела на свою доверху наполненную корзину, которую поставила рядом. Чего там только не было: яйца, салат и прочая зелень, фрукты, сыр, свежий и сухой, и ощипанные куры. Марала была жалостлива и не могла видеть, как мучают животных, поэтому никогда не делала, как иные скупердяи, которые связывают за лапки живых цыплят попарно и так вот, головой вниз, тащат на базар, а если не удастся продать их втридорога, волокут обратно. Она же, собираясь нести кур дачникам, резала их и ощипывала, так как была уверена, что сумеет все продать.

Вдруг она вздрогнула и прикрыла корзинку, потом встала и посмотрела вверх. Ей послышалось шушуканье, будто кто-то вполголоса злословил о ней. Над пустынной дорогой, в величественном молчании гор и в самом деле слышался шорох, но то было дыханье ветра, который, перепрыгивая со скалы на скалу, как быстрая лань, трепал ветки можжевельника и листы папоротника.

Марала вновь пустилась в путь, легко неся корзину на голове, как шляпу. Она шла, высокая и негнущаяся, словно веретено, держась теперь еще прямее, чем раньше, и устремив глаза на дорогу. Сколько раз она и прежде ходила вот так в темноте, с таким ощущением, будто глаза ее — фонари, освещающие путь. Так, прислушиваясь к собственным шагам и делая вид, что ничего не боятся и готовы отразить любую напасть, ходят те, у кого есть враги.

Крестьянка считала, что у нее тоже есть враг. Она не знала, кто это, мужчина или женщина, но была уверена, что он существует.

И сколь настойчиво ни вопрошала она свою совесть всякий раз, когда ходила на исповедь, она не могла вспомнить, чтобы хоть однажды причинила кому-либо зло. Она не была тщеславна, не вмешивалась в чужие дела и только одного просила у бога — чтоб он позволил ей жить в трудах праведных и умереть с миром и без греха. А враг у нее все же был, и давно, с самой юности. В те времена его существование можно было как-то объяснить: им мог быть отвергнутый поклонник, либо завистливый сосед, либо родственник, ущемленный в своих интересах. А может, это был тот самый пономарь, который до сих пор требовал, чтоб ее односельчане выплачивали десятину приходской церкви. Что же касается Маралы, то она хоть и была женщина совестливая и религиозная, но не собиралась бросаться своим добром из пустого легковерия и страха.

Враг этот нет-нет да и давал о себе знать, преследуя ее исподтишка, но многие из его злых выходок Марала запомнила хорошо.

Она подняла правую руку, сжала кулак, похожий на узловатый сук, и, разгибая пальцы один за другим, принялась считать.

Это началось еще с тех пор, когда она была помолвлена с богатым торговцем лесом и углем. Она не любила его, но думала, что со временем, когда начнется семейная жизнь, пойдут дети и появится достаток, придет к любовь. Но кто-то, должно быть, тот самый враг, донес торговцу, что у нее была связь с двоюродным бра­том, и выгодный брак расстроился.

Правда, о ее связи с братом знали все, поэтому никто не удивился, когда они поженились. Сплетни и пересуды начались позже, и это оказалось делом рук того же врага. Муж ее был хорош собой и очень любил свою жену, зато совсем не любил работу. Вскоре Марала стала бранить его и упрекать в том, что за него она потеряла богатого жениха. Надеясь таким путем заставить его выйти в поле и взяться за мотыгу она своими упреками довела его до того, что он повадился ходить в остерию. Тяжелые выдались годы. Но она с христианским терпением переносила свое несчастье и не роптала на людей, хотя злые языки болтали о ней всякое. Говорили, будто она бьет мужа, изменяет ему и грозится его убить. И все стояли на его стороне, а он, кроме остерии, нашел утешение в доме одной жалостливой и покладистой бабенки. А на долю Маралы оставались одни насмешки и оскорбления.

Вспомнив о том времени, Марала даже остановилась посреди дороги, охваченная приступом гнева и боли.

— Это все он, конечно! Он распускал обо мне сплетни, он натравил на меня моего несчастного мужа, он и в смерти его повинен. Потому что не будь всех этих наших раздоров, разве мой бедный муж напивался бы так? До того пил, что умер в одночасье. А все он!

— Он! — крикнула она, вновь расстроенная воспоминаниями. И эхо, прятавшееся в скалах, согласилось с ней:

— Он.

Враг.

И тут она подумала о торговце лесом и углем. Он тоже женился, но при всяком удобном случае проезжал на своей красивой сардинской лошадке мимо дома Маралы.

Делал ли он это ей назло или просто хотел поухаживать за ней? Наверное, и то и другое. И так продолжалось далее после смерти ее мужа, пока она, не желая, чтобы ее осудили еще и за это, не накинулась как-то раз с грубой бранью на своего бывшего поклонника.

Ничуть не смутившись, он слез с лошади и попросил впустить его на минутку в дом: он хотел кое о чем по­говорить с ней. Манеры его были вкрадчивы, а сам он вырядился как напоказ: серьги, две золотые цепочки и пистолет с серебряной насечкой. Она впустила его. Потом он приходил к ней не раз, иногда даже ночью. Что ж тут плохого? Она была свободна и могла принимать в своем доме кого угодно — далее монаха, который собирал пожертвования. Она и на самом деле принимала его.

Но враг был начеку. И если о монахе он ни словечка не проронил, то из-за торговца снова стал раздувать огонь клеветы. Опять возобновились преследования. Когда жена торговца съела арбуз в три кило весом и у нее началась сильная резь в животе, в дом Маралы явился бригадир карабинеров собственной персоной и учинил ей длительный допрос: все выспрашивал о яде, который она якобы дала торговцу, чтоб тот отравил свою жену.