Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)
— Начнёшь с того ряда, — объясняла Морозова. — Подноси, раскладывай в кормушки. Да не забойно, не торопись, помаленьку делай, чтоб не устать.
— Хорошо, тетя Дуня, я поняла, — сказала Клава.
Корзины, набитые сеном, она относила легко, даже с радостью, так было приятно, что кормит бурёнок. Но к концу первого ряда яслей Клава уже почувствовала усталость. Она прошла в сторожку около склада, где топилась печь-буржуйка и присела передохнуть. И, разморённая теплом, уснула. Сквозь сон услышала, что кто-то громко звал её.
Осокина открыла глаза, перед ней стояла соседская девчонка Таня.
— Тётя Клава, — закричала она, — бегите скорей, там вашей маме плохо.
Тревога захолонула в сердце, Клава вскочила, и, даже не застегнув телогрейку, бросилась с фермы.
Утром, когда дочь ушла, Софья Алексеевна, скромно позавтракав, уселась у окошка, откуда хорошо была видна деревенская улица. Чутьё подсказывало ей, что Павлуша, а он должен был ныне принести почту из села Троицкого, непременно вручит и ей какую-нибудь весточку от сыновей. Ну, не может она не получить письма. Старшая Осо-кина была настолько уверена в этом, что, завидев в конце улицы нескладную фигуру Павлуши, быстро накинула на плечи тёплую шаль и торопливо посеменила ему навстречу.
Почтальон тоже увидел вышедшую из избы Софию Алексеевну и почему-то сразу остановился, как бы размышлял — идти ему дальше или нет? Потом открыл сумку, достал оттуда бумажку, пошёл к Осокиной.
Павлуша вручил ей похоронку.
— Что там? — спросила она. — Не вижу!
От волнения глаза у неё заслезились.
— Крепись, София Алексеевна — похоронка тебе пришла, — глухо проговорил Павлуша. — Написано в ней вот это.
Почтальон взял из её рук извещение.
— Страший лейтенант Осокин Иван Ефремович погиб смертью храбрых, — читал почтальон, — в боях на Волховском фронте…
И он опять передал похоронку матери.
София Алексеевна побледнела, в её глазах померк свет.
— Ой, плохо мне! — стонала она. — Ой, за что же мне такое горюшко-то!?
И, потеряв сознание, упала на дорогу.
Когда Клава подбежала, почтальон пытался привести Софию Алексеевну в чувство. Дочь стала помогать ему. Вдвоём они делали ей искусственное дыхание, поднимали голову, похлопывали по мертвенным щекам. Наконец, она очнулась, обезумевшим от горя взглядом посмотрела на дочь и почтальона, не узнавая их.
С помощью Клавы София Алексеевна кое-как встала на ноги.
— Ой, плохо мне, — всхлипывала она. — Ой, душа оборвалась во мне.
Клава с трудом довела её до избы и уложила на кровать в горнице.
Села возле впавшей опять в забытье матери и сама заплакала.
Вечером к Осокиным зашёл бригадир Иван Данилович Афанасьев, у него была седая борода, ему перевалило на седьмой десяток, но он ещё бодро бегал и руководил. Деревня, конечно, уже знала о беде, свалившейся на голову Софьи Алексеевны. Афоня посочувствовал её горю и спросил Клаву про лесозаготовки. Завтра надо было выезжать на сборный пункт в село Троицкое.
— Нет, я мать не могу оставить, как хотите, а я не поеду, — отрезала Клава.
Бригадир сочувственно покачал головой и, ничего не сказав, вышел.
Из фронтового ада
Опираясь на металлический костыль, по улице медленно шёл солдат, только что его подвезла в село Троицкое попутная машина из райцентра. Ходьба давалась военному с трудом. Он останавливался, глубоко вбирал ноздрями прохладный воздух, откашливался и опять переставлял ноги.
Солдат направлялся в Чурово.
Навстречу ему из Чурова катила подвода, запряжённая старой кобылой. На ней, как цветы на летней клумбе, пестрели разноцветные платки, женская команда ехала на лесозаготовки.
Подвода поравнялась с военным, который остановился на обочине:
— Эй, служивый, давай в наш малинник, — по-озорному прокричала одна из бойких девушек, — в лесу веселее будет работать.
На подводе весело рассмеялись.
Солдат только улыбнулся, но никак не отреагировал на заманчивое предложение.
И он поразился тому, что свои же деревенские девушки и женщины, которых всех знал, не признали его, проехали, не остановились, отчего на душу легла горечь.
По улице шёл домой Алексей Окунев.
Да, узнать фронтовика было мудрено.
Он спал с лица, щеки ввалились, из-под шапки белела седая прядь, на подбородке, заросшем щетиной, темнел шрам. Только большие карие глаза, смотревшие всегда на мир чуть удивлённо, остались от прежнего Алёшки, которого знали в Чурове.
— Погодите-ка, бабы, — вдруг спохватился Афоня, — человек вроде бы и наш.
Бригадир спрыгнул с подводы, побежал назад. Он остановился перед солдатом, вглядываясь в него.
— Никак Алексей? — выдавил бригадир. — Откуда ты взялся?
— Я, я, дядя Иван, — ответил Осокин. — Чего, не узнаёте меня? Видишь, из госпиталя выписали, пробираюсь домой.
— А, вон что! — протянул Афанасьев и подал Алексею ладонь.
Они обменялись рукопожатием.
— Ты погоди чуток, щас я сдам баб на пункт и обратно поеду, — сказал бригадир. — Подвезу тебя, чего тебе мучаться.
— Ладно, — согласился Окунев, — подожду, а то идти мне тяжеловато.
— Вижу, что не так легко, — кивнул Афанасьев и побежал к подводе.
Возвратившись, Иван Данилович помог Алексею водрузиться на подводу. Бригадир стеганул концами вожжей по боку колхозную кобылу, и они поехали в сторону Чурова.
— Ну, чё делается на фронте? — с нетерпением повернулся бригадир к солдату.
— Воюют мужики, чего ещё, — неохотно отозвался Алексей. — Я ведь, дядя Иван, давно с передовой, полгода в госпиталях провалялся. В живот осколок мины угодил, еле спасли доктора, сам понимаешь.
— Да, да, — протянул Иван Данилович. — Хорошо, что живой, а то осколком мины и насмерть забило бы.
— Хорошо, — согласился Алексей. — Ничего, оклемаюсь, выберусь, не в такие переплеты попадал. Ты лучше, дядя Иван, расскажи, что в деревне у нас?
Бригадир поведал последние новости, в основном, грустные — кто умер, кто погиб на войне. Не забыл упомянуть, что на днях пришла похоронка на Ивана Осокина.
Алексей тяжело вздохнул.
— Жалко Ивана, — проронил он.
— А как не жалко! — подхватил бригадир. — Он же, помнишь, перед войной женился на Ульяне Антоновой, мальчик у них родился, назвали Николка. Думали, когда началась война, что ему из-за младенца дадут отсрочку, а, видишь, не дали, забрали, а теперь вот так получилось.
Движимый любопытством, Афоня всё же перевёл разговор опять на фронтовые будни Алексея.
— В каких частях воевал? — спросил он.
— В связи, — ответил Алексей. — Тянул провода от траншеи к штабу, от штаба на командный пункт, и до боя, и во время боя. Связист — первый помощник любого командира. Снайперы фашистские за нами охотились, сам знаешь. Пробили мне левую руку, в медсанбате отлежался, вернулся. В тот раз немцы пускали на нас мины, двое напарников были со мной, их сразу осколками на месте прикончило.
Окунев замолчал.
Он не мог, сам не зная почему, поведать Ивану Даниловичу о том, как осколок разорвал ему живот, и он от боли упал, потерял сознание. Когда старший сержант пришёл в себя, кровь текла из раны, он с огромным усилием сел, перевязал живот, пополз вперёд. Дикая боль пронзала всё тело, Алексей опять терял сознание, а, очнувшись, снова полз.
Сзади за ним оставалась кровавая полоса.
Он нашёл палку, опираясь на неё, напрягая волю и собрав последние силы, встал во весь рост, пошёл, опираясь на палку. С такой тяжёлой раной старший сержант прошёл немного, упал на землю.
Кровь из раны продолжала идти, Алексей чувствовал, как силы навсегда покидали его, а им на смену подступала к сердцу какая-то необыкновенная лёгкость. «Наверное, — подумал старший сержант, — я умираю».
Связист, наверняка, умер бы от потери крови. К счастью, его увидели санитары, и, поняв, что он ещё живой, подобрали, понесли на носилках.
— Надолго ли домой отпустили? — спросил Афанасьев, когда подвода въезжала в Чурово.
— Не знаю, — сказал Алексей. — Как начальство решит. Может, совсем отпустят, а, может, призовут снова, кто знает.
— Ну, поправляйся! — пожелал ему бригадир.
И он остановил подводу рядом с домом Окуневых. Алексей был вторым сыном у родителей.
Прасковья Ивановна, мать, чуя сердцем своего ребёнка, выбежала на крыльцо, и, не веря глазам, увидела Алёшу.
— Ой, сынок, — громко крикнула она, — живой!
Таинственные сумерки
Шли уже третьи сутки, как София Алексеевна не вставала. Она неподвижно лежала на диване, то впадала в забытьё, то приходила в себя, и когда открывала глаза, говорила одно и то же:
— Ой, за что же мне такое горюшко-то!
— Так не только у нас, у других тоже горе, — отвечала дочь.
