Геннадий Сазонов - Марьинские клещи (сборник)
— Ишь, прыткая какая! От горшка два вершка, — Алёшка по-доброму улыбнулся, — а уже и целая «Роза»! Кто это тебя сюда привёл?
Теперь уже Кланя не знала, чего ответить, и, повернувшись к брату, умоляюще посмотрела на него.
— Нечего тебе, Леша, задавать вопросы, — сдерживая смех, проговорил Иван. — Коли выбрал «Розу», так веди её до дома.
А что сделаешь?
Правила игры — закон для молодёжи.
Алексей подал руку Клаве, она протянула ему свою ладошку, и, ощутив тёплую его силу, радостно и покорно пошла за ним. Окунев довёл её до калитки, а после вернулся на пятачок, где молодежь играла уже в другую игру, она называлась «Ручейки».
Погружаясь в воспоминания, она и не заметила, как быстро прошла дорогу, и оказалась у самого Троицкого. Всё село стояло, опушённое инеем. Храм назывался в честь Иоанна Богослова, и находился на центральной улице. К его железным воротам спешили старушки.
Клава догнала их.
— Здравствуйте, бабушки! — по деревенской привычке она здоровалась всегда с незнакомыми людьми.
— И тебе, милая, дай Бог всякого добра! — ответила одна из них. — Чай, не Софии ли дочка будешь?
— Софии буду, — подтвердила Клава.
— Какая выросла красавица, да статная, да прихожая, — продолжала бабуля. — Я-то тебя помню ещё махонькой. Пусть пошлёт тебе Господь жениха хорошего.
Клава зарделась, и почему-то подумала про Алексея.
— Спасибо, бабуля, за добрые слова, — обронила Клава.
И на душе у неё стало легко, радостно.
За воротами было высокое крыльцо, она поднялась по нему, открыла старинную деревянную дверь и очутилась в полумраке. Справа на стене висела большая икона Иоанна Богослова. Клава подошла к изображению евангелиста, отвесила земной поклон. В разных местах горели свечи, в храме было тепло, уютно, спокойно.
Отец Николай, седой старец, ещё бодрый духом, подвижный, приступил к службе.
— Благослови, Владыко! — звучно начал священник.
— Господи, помилуй! — раздались на клиросе голоса певчих.
— Благословен Бог наш, — продолжал отец Николай, — всегда, ныне и присно, и во веки веков!
— Придите, поклонимся и припадём к Богу и Цареве нашему, — пели женщины.
Клава неподвижно застыла, внимая словам молитв и песнопений, ощущая их благотворность.
Закваска бабушки Варвары не пропала даром — в сердце внучки жила любовь к Богу, надежда на Его помощь и защиту. И теперь ей казалось, что Бог никогда не оставит её без милости.
Люди всё ещё подходили, большей частью — женщины, чьи мужья или сыновья были на войне. На их лицах лежал отпечаток грусти, печали. Кто молился уже за упокой убитых на фронте, кто просил Господа сохранить близких от смерти и ранений. Клава тоже, когда обращала свой ум к Богу, молилась за Ивана, Павла и Дмитрия.
Душа её незримо наполнялась покоем и радостью, утренняя печаль растаяла без следа.
Служба уже подходила к завершению. Клава, когда был краткий перерыв перед причастием Святых Христовых Таинств, приблизилась к иконе Спасителя. Из юного её сердца полилась тёплая мольба:
— Господи, — просила сердцем, — пошли мне суженого, любимого, дорогого на всю жизнь; Господи помилуй!
Отец Николай, когда Клава подошла к кресту по окончании Литургии, узнал её, показал рукой в сторону.
— Подожди, моя милая, здесь, — ласково попросил он.
У отца Николая было чуть скуластое лицо, окаймлённое густыми усами и небольшой бородой, черноватой у подбородка, а к низу — седой; голубоватые большие выразительные глаза, высокий лоб, на котором слева уже обозначились глубокие морщины. Несмотря на вроде бы суровый вид, отец Николай излучал доброту, будто из него исходило свечение. И всякий, кто хотя бы взглянул на церковного служителя или перемолвился словом, сразу чувствовал какую-то радость, чувствовал, как поднималось настроение.
Отца Николая знали в окрестных деревнях, уважали за то, что стоял в Вере непоколебимо.
Как-то, перед самой войной, священник зашёл в лавку купить что-нибудь по хозяйству. Встал в очередь за хлебом. Открылась дверь, прямо к нему подбежал незнакомый мужик.
— Просили передать, — выпалил он, — вас приглашают в милицию. В сельсовет просят идти.
Просят — так просят!
Отец Николай, выйдя из очереди, пошёл в сельсовет. Зашёл, смотрит, сидит начальник в форме, ждёт. На столе перед ним лежит пистолет.
— Знаешь, кто я такой? — грозно спросил он священника.
— Уберите вашу пушку, — вместо ответа попросил священник и показал глазами на пистолет.
— Ну, кто я? — наседал гость.
— Знаю, — бросил служитель, — из НКВД, наверное, по мою душу приехали.
— Правильно! — подтвердил начальник. — Для тебя пуля давно отлита!
— Не достанете меня, — спокойно возразил отец Николай. — Надо мной власть Христа, у вас не получится.
Начальник побагровел, взял со стола пистолет и положил в кобуру.
Священник отказался добровольно закрыть храм, хотя для того и приехал незваный гость. Через какое-то время вышло послабление церковным служителям, отца Николая оставили в покое.
— Как здоровье матушки твоей, Софии Алексеевны? — обратился священник к Клаве, когда последняя старушка приложилась к большому серебряному кресту.
— Спасибо, батюшка, слава Богу, всё у неё ладно, — сказала Клава.
— Ну, и добро!
Отец Николай передал своё благословение старшей Осокиной, благословил и Клаву, подал ей большую просфору.
Из храма Клава вышла счастливая и одухотворённая.
Ужин у подружки
Идя назад домой, Клава миновала сосновый лес вперемежку с березняком, обширное поле, и вскоре уже вышла на овины у родной деревни. Как на рассвете она дивилась причудливому инею, так теперь поразилась тому, что его нет и в помине. Краса и очарование морозного утра куда-то исчезли, природа впала в предзимнее унынье. Потемневшие деревья понурились по обочинам просёлка, серая дымка перетекала по ржаному жнивью, нагоняла тревогу и тоску.
И вдруг девушке почудилось, что и голые ветки тополей, и холмы в сизоватой дали, и сам разбитый просёлок, и даже Чурово, навсегда своё, как бы завидовали её радости, заоблачному настроению, недоумевали, враждовали из-за того, что она воспарила куда-то, будто летела на крыльях. Из чувства жалости ей хотелось поделиться теплотой, пусть и деревце, и луговина разделят её праздник.
Клава ещё не знала, что благодать, которую посылал в дар Господь, эту самую благодать окружающий мир, ближние и дальние люди, часто желали отнять у души блаженной, а если не могли отнять, то хотели хотя бы убавить, ослабить, пригасить.
Всё же она не отпускала из души на волю своё светлое настроение, и шла, напевая весёлую песенку.
Между тем, и это видел каждый, война поставила чёрную мету и на Чурово. В деревне уже не было милой оживлённости по выходным, как случалось прежде. Не хлопотали возле банек мужики, не играла вечером гармошка, хмельные парни не пели меткие частушки. В избе-читальне, где вечерами гуляла молодёжь, теперь мычали свежие телятки — родильное отделение на ферме не успели подготовить к зиме, поэтому новорожденных разместили в культурном учреждении.
Единственная радиоточка у бригадира Афанасьева, из которой деревенские люди узнавали про новости на фронте и в самой Москве, по какой-то причине сломалась и замолчала. Районная газета приходила в деревню раз в неделю, да и то с опозданием. А самое главное, что угнетало, — уже не встречались на улице знакомые лица, большинство мужчин и парней ушли на фронт.
В каждой избе бытиё как бы замерло, затаилось до какого-то срока. И эта затаённая жизнь превратилась в одно нескончаемое ожидание.
Все чего-то ожидали!
Ожидали, когда и какие вести придут с далёкого фронта.
Ожидали мрачных сообщений о том, какие города мы оставили.
Ожидали с радостью новостей о том, какие населённые пункты мы отбили у врага, какие потери понес враг.
Ожидали, когда по деревне пойдёт увечный почтальон Павлуша. Его не взяли на войну потому, что правая рука у него от рождения была сухой, и он ею не работал.
Ожидали, что принесёт Павлуша в своей потрёпанной серой сумке.
Ожидали, когда вернутся в Чурово из госпиталей раненые солдаты, которых из-за ранений уже не брали на фронт.
Ожидали, что пропавшие без вести бойцы всё-таки остались в живых и обязательно прибудут в Чурово, да, верили, что прибудут вопреки письменным подтверждениям, поступившим из воинских частей.
Ожидали, как самый светлый праздник — Победу!
И Клава, едва вступила на главную улицу Чурова, тоже, помимо своего желания, как бы машинально, стала опять погружаться в это самое неизбывное ожидание.
— Мама, я от отца Николая, — с порога проговорила Клава. — Он передал тебе своё Благословение!
