Вионор Меретуков - Восходящие потоки

Я ставлю опыт. Над собой, над теми, кто сейчас рядом со мной. И над тобой. Когда-нибудь я тебе все объясню. Впрочем, нет, я ничего объяснять не буду: за меня это проделает… иная сила, назовем ее Судьбой.

Ты моя плоть, ты часть меня. И ты будешь поступать так, как угодно мне. Я взял на себя роль… Страшную роль… Страшную роль Вершителя судеб… И я знаю, что у меня все получится…

А теперь самое главное. Это ты должен запомнить навсегда. Повторяю, это самое главное. Пусть меня проклянет Бог, но я скажу тебе это. Тебе, как и любому другому дуралею, дана жизнь. Надо ли говорить, что это самое ценное, что может быть на свете? Жизнь принадлежит тебе. Только тебе и больше никому. Только ты один за нее отвечаешь.

Ты умрешь, и вместе с тобой умрет мир вместе со всеми нравственными устоями, выработанными людьми за сотни лет, мировой скорбью, вскормленной всякими сентиментальными немцами, и прочей чепуховиной, которая исчезнет, как только исчезнешь ты.

Ты хозяин своей жизни, ты ее расписываешь, она принадлежит тебе от первой секунды до секунды последней. Дальше ничего нет, дальше пустота, где нет ничего, ни морали, которую ты якобы должен блюсти, ни чести, ни долга перед обществом.

И самое главное вместе со всем этим исчезаешь ты. Когда ты это поймешь, ты сможешь без труда нарушать любые законы, которые установили люди и которые для тебя законами не являются. Потому что ты постигнешь главное. А главное — это ты, твоя жизнь от первой до самой последней секунды. А на то, что будет потом, тебе наплевать. Потому что ты этого не увидишь, а значит, этого "потом" просто для тебя нет! А коли нет для тебя — значит, нет вообще!

Я должен сделать признание. Когда-то мне снился сон. Будто я убиваю человека… В записной книжке я об этом писал. Мне так долго и настойчиво снился этот страшный сон, что он в конце концов перестал меня ужасать.

И тогда я убил по-настоящему. Должен же я был испытать всё, что может выпасть на долю человека! Не скажу, что злодеяние доставило мне удовольствие или удовлетворение: я же не садист и не маньяк. Просто я понял, что могу убить человека.

Я опускаю большинство деталей, ибо они неинтересны. В результате я самоутвердился и доказал самому себе правильность и высшую справедливость сказанного выше. Я воплотил в жизнь тайные мечтания Достоевского, вернее его любимого персонажа — незабвенного Раскольникова.

Я тоже действовал топором. Чтобы не было места постыдному слюнтяйству и ложному раскаянию. Жертва, богатый старик… ах, как хочется сказать, что покойный был сквалыгой и негодяем! Но… если бы это было так, то

мое доказательство выглядело бы заслуженной карой. И идея теряла бы, как говорят экспериментаторы, чистоту.

Мне же нужно было совсем другое. Богатый старик был… словом, это был добрый и чрезвычайно милый человек, добывший свое богатство честным путем: он был удачливым игроком. Поразительно удачливым игроком! Он играл в карты, на бирже, в рулетку. И всегда ему невероятно везло. Повезло ему и со смертью. Ибо умер он мгновенно. Удар я нанес милосердный: короткий и быстрый.

Никто и по сей день не знает, что я убил этого человека. Я разбогател, распустив слух о том, что я невероятно удачлив в игре…"

Глава 26

Прошла неделя. Я приступил к написанию романа. На этот раз я не стал формировать его в голове, разбивать на главы и мучительно подбирать нужные слова… Я хотел писать, не очень-то задумываясь над смыслом. Я хотел въехать в воображаемый мир без предварительной разведки.

Я вооружился перьевой ручкой и стопкой бумаги. Настроен я был весьма воинственно. Начал я с того, что написал: писатель — это пророк, откровения которого столь же целительны, как клюквенный морс в знойный августовский день.

Написал и задумался. Хотя не хотел этого делать.

Разумеется, грубейшая ошибка — начинать с открытого нравоучения. Но я вовремя остановился, кое-что подправил и изловчился обратить нравоучение на себя. Написал и несколько раз с удовольствием прочитал.

"Иногда полезно держать в голове некие банальные истины. Тогда у тебя появляется шанс устоять на мостике, называемом жизнью.

Эти истины придуманы разными людьми и в разное время. Вряд ли это настоящие истины. Но без них не обойтись, ибо они помогают сохранить равновесие на этом шатком мостике, который раскачивают силы, чья природа имеет явно инфернальное происхождение.

Мы знаем, что ложь — это плохо. Это истина. Но есть ложь во спасение. Это тоже ложь. Но ложь во спасение — это хорошо.

К чему это я? А к тому, что все наши рассуждения, чего бы они ни касались, сводятся к одному: к безнадежной попытке уцепиться за убегающее время. И это наша самая страшная ошибка. Надо не цепляться убегающее время, а стойко и хладнокровно встречать время надвигающееся…"

Я отложил ручку в сторону. Поднял глаза и увидел серую крышу "Савоя". Я вновь был во Флоренции. В той же гостинице и даже в том же самом номере. Но на этот раз я был один. И пока мне это нравилось.

Мой скверный итальянский никого не удивил. Так же как не удивил и мой итальянский паспорт на имя Паоло Солари. Казалось, это должно было вызвать если не подозрения, то, по меньшей мере, вопросы.

Но, как и год назад, когда я пребывал здесь с очаровательной подругой, так и сейчас никто ни о чем меня не спрашивал. Интересно вот что: как только я, говоря по-итальянски, запинался, прислуга тут же переходила на английский. Клиент — он на то и клиент, чтобы ему во всем угождать, особенно в страшные времена всемирного финансового кризиса, который многое поставил с ног на голову.

Вчера весь вечер я бродил по городу. Остановился на площади Синьории как раз в том месте, где меня годом раньше поразил столбняк, — это когда я думал о том, что вижу площадь Синьории в последний раз.

Я решил попробовать поиграть с судьбой в жмурки. Вернее, в русскую рулетку. Только без рокового патрона. То есть со стопроцентными шансами уцелеть.

Я решил, что площадь Синьории подходит для этих целей как никакая другая.

Итак, начнем. Можно ли искусственно сконструировать жизненную ситуацию, доверившись не интуиции, а разуму? Помнится, у отца я вычитал что-то похожее.

Как и год назад, я стоял на тех же камнях и рядом с теми же фигурами мраморных и бронзовых богов и пытался заново вызвать в себе смешанное чувство беспредельной тоски и сопричастности ко всему, что жило и живет вокруг меня.

Я простоял как истукан не менее получаса. Ко мне стал подозрительно присматриваться уличный артист, изображавший живую статую Нерона. Он, видимо, опасался, что я намерен покуситься на его примитивный бизнес и лишить его семью пропитания.

Повторяю, я простоял не менее получаса. И никаких острых,

невиданных ощущений не испытал. Ничто в моей душе не откликнулось на вызовы времени, застывшего в недоумении. Я добился лишь того, что у меня отекли колени.

Снявшись с места и влившись в толпу туристов, я спокойно обдумал результаты эксперимента.

Я пришел к выводу, что в шкуре человека помимо души сидит еще и некая посторонняя субстанция, к советам которой не всегда стоит прислушиваться.

Когда-то один отчаявшийся мудрец сказал, что нами и миром управляет либо абсурд, либо высшая сила, понять логику которой не дано никому.

Кстати, о логике. Я вспомнил, как недоумевал один мой приятель, когда в авиакатастрофе погибла его юная жена с годовалым сыном. Он все пытался понять, кому понадобилась смерть невинного младенца (кстати, с женой ему было все понятно). Он так долго размышлял над этим, что свихнулся и закончил свои дни в доме для умалишенных.

Впрочем, обо все этом я уже когда-то читал… Я говорю о попытках людей докопаться до мотивов, до, так сказать, резонов высших сил.

Теперь, на древней площади, утыканной каменными идолами, я пытался продраться сквозь привычные понятия о теле и душе и понять логику силы, которая некогда на этой же площади позволила мне ощутить себя тоскующей частью огромного, вечного и прекрасного мира.

Но я ничего не почувствовал. Не почувствовал — и все тут. И это было главное.

Но мне было легко на душе. После полугодового заточения даже такая малость, как возможность перемещаться в пространстве в любом, произвольно выбранном направлении, представлялась мне сказочным счастьем.

Я посмотрел по сторонам. И тут мне почудилось, что за мраморной колонной возник знакомый с детства острый профиль, я увидел глаза, печально глядящие вдаль… Отец!