Вионор Меретуков - Восходящие потоки
Я похолодел.
— По этой причине он не чужд странным выходкам, и вот ему взбрело в голову поспорить на тебя… Вернее, на то, как ты, с твоими непомерными беллетристическими амбициями, распорядишься нежданно свалившейся на тебя свободой, и чего ты, вшивый интеллигентишка и слюнтяй, сумеешь достичь за то время, что отмерено тебе участниками спора…
— Отмерено мне? — я сделал круглые глаза.
— А чего ты бы хотел?! Чтобы мы ждали целую вечность, пока ты родишь роман века, а потом будешь пытаться пристроить его в какое-нибудь издательство, потом будешь тратить время и деньги, если тебе хватит того и другого, чтобы его "распиарить", и прочее и прочее. Тебе даются два года, слышишь, да-да, два года, и ни днем больше! Отсчет пойдет с ноля часов завтрашнего дня. За эти два года ты должен или покорить олимп, или… — он развел руками.
Я не удержался от вопроса:
— А на что поставил ты?
Гаденыш закашлялся. Он кашлял не менее минуты. Отдышавшись, он с сомнением посмотрел на меня и сказал:
— На "зеро". А если серьезно, то я удивлен: странно слышать такое из уст инженера человеческих душ. Ты не инженер, ты даже не техник, ты лаборант человеческих душ. Я думал, что ты меня знаешь лучше, — он удрученно покачал головой.
— Позволь еще один вопрос?
— Только если он не такой же идиотский…
— Никогда не поверю, что этот человек ввязался в спор, не имея какого-то представления о том, на что я способен. Он что, меня знает?
Гаденыш долго смотрел в потолок. Потом открыл рот… но тут же закрыл его и уклончиво улыбнулся.
— И, если можно, последний вопрос?
— Валяй…
— Чего в праве ждать объект спора в случае провала…
Гаденыш перебил меня.
— В том-то вся и соль, что этого не знает никто, — он посмотрел на меня. — Дело
в том, что ты не игрок. У тебя нет этого, страсти победить, выиграть любой ценой. В этой жизни везет только игрокам. Так было всегда. И так будет всегда. Везет только…
— Только игрокам?
— Да.
— А таланту? Гению? Не везет?..
Он скривился и махнул рукой.
— Ну, вот, завел старую песню… И вот еще что, не балуй, не пытайся исчезнуть. И не думай! Тут, брат, такие силы действуют, что субъектам и не с такими конспираторскими талантами с ними не сладить. Ты все время будешь на мушке. За тобой будут постоянно следить. Но ты этого даже не заметишь… Кстати, если тебе это интересно, на кону особняк твоего предка. Да-да, бывший фамильный дом господ Базилевских на Воздвиженке.
От изумления я открыл рот. Гаденыш мерзко захихикал.
— Я не буду тебе всего сейчас рассказывать, но победивший в споре получит этот симпатичный домик. После того как из него выселили выходцев с Востока, он пустует и будет пустовать до тех пор, пока его не передадут мне или моему сопернику.
Я стоял на обочине узкой шоссейной дороги с дорожной сумкой на плече. Еще не осела пыль от машины, которая привезла меня сюда, и держался в воздухе запах отработанного топлива. Некоторое время я слышал затихающий шум мотора, потом все смолкло, и меня окружила тишина. Я посмотрел на часы. Восемь утра. День только начинался.
Перед дорогой меня удостоили завтрака, состоявшего из австралийских бобов с салом и яичницы с беконом, излюбленной пищи золотоискателей и рудокопов, и поэтому я не был голоден. Венчала завтрак кружка крепчайшего кофе и сигара.
Я углубился в лес, нашел кочку, поросшую мхом. Сел. Закурил.
Вот я и на свободе, думал я, задрав голову и глядя в высокое небо. Я отвык от просторов, и бездонная глубина поднебесья одновременно и влекла и ужасала меня.
Я вздохнул полной грудью. После спертого воздуха закрытого помещения лесные запахи опьянили меня.
Если разобраться, все было не так уж и плохо; это было просто чудо, что меня не прикончили. И потом, я был даже рад, что избавился от этих треклятых миллионов, которые не давали мне спокойно спать.
Я не лукавил. Я печенкой чувствовал, что рано или поздно деньги мне придется вернуть. Возможно, именно это мешало мне писать. Литературная писанина — штука тонкая, и черт его знает, какие струны надо тронуть, чтобы они запели не фальшиво.
Я открыл сумку и исследовал ее содержимое.
Помимо документов, белья, бритвенных принадлежностей и тетради отца (слава Богу!), я обнаружил в ней тугой сверток с деньгами. Я пересчитал. Ровно миллион евро. Считать было легко, поскольку деньги были в тысячных купюрах. С пересчетом я справился за четверть часа.
Я был снова богат. Ну, если и не богат, то, по крайней мере, недурно обеспечен, хотя бы на первое время. У меня был миллион. И, судя по всему, этот миллион никто отбирать у меня не собирался… Возможно, мне хватит этих денег, чтобы продержаться на чужбине в течение двух лет.
Похоже, и на этот раз Господь возложил на мою макушку свою десницу. Мне опять предоставлялась возможность начать все сызнова…
Настроение у меня улучшилось.
Миллион никуда пристраивать было не нужно. Живые деньги еще никто не отменял. Смущало лишь то, что купюры были тысячными. В табачном ларьке могли и не разменять… Тысячная купюра вызывает подозрение. Ну, это, положим, если она меченая или фальшивая.
Я взял одну бумажку и обследовал ее со всех сторон. Вроде, настоящая.
Я положил тетрадь отца на колени и наугад открыл страницу.
"Павлик, сыночек мой…" читал я. У меня перехватило дыхание. Буквы поплыли перед глазами.
"…Я почему-то надеюсь, что ты прочтешь это. Найдешь когда-нибудь и прочтешь. Ты понял, как коротка жизнь? Но это не страшно. И сейчас ты поймешь почему. Мне открылось, открылось недавно, открылось ясно и определенно, что с концом земной жизни все не кончается. Я в этом совершенно уверен. Ты скажешь, некая высшая сострадательная сила вкладывает в стареющего и приближающегося к смерти человека вместо страха надежду… Нет, я уверен, что там, за порогом, открывается новая жизнь, чудо и прелесть которой словами не передать. Тем не менее, я попытаюсь… Мне было видение. Вернее, сон-видение… И не одно, а два. Сначала — о первом… "
Дальше стало трудно читать. Отец писал фрагментарно, дерганой фразой и понять его было сложно. Я читал, возвращался к уже прочитанному, снова читал, и постепенно до меня стали доходить смысл и мелодика того, что стремился передать мне отец из своего далекого-далекого прошлого…
"…Передо мной возникло… озеро… или река с ослепительно синей водой… река огибала остров, я видел зелень сочных трав, отягощенных росой, песок, сверкающий как золото… И люди, люди, много людей с сияющими глазами… в глазах счастье и осознание сошедшей на них истины… Истина, которая не давалась на земле, здесь была предъявлена каждому…
И оттого — такое счастье… Когда я понял, что нахожусь среди этих счастливцев, меня охватило чувство любви ко всем, ко всему сущему… и всепрощение…
Да-да, всепрощение! Я прощал, и меня прощали и простили… меня простили даже те, кого я когда-то предал, обидел, унизил или оскорбил… И покой вошел в мое сердце. И радость, которой я не ведал на земле. Наслаждение от осознания, что я вечен и вечна моя великая радость от близости ко всем этим сияющим людям. Я знал, что это радость всеобщая, что все разделяют мое счастье, что они мне рады, рады так же, как я рад им…
Ты понял, сыночек мой, почему…"
Слово было размыто, словно ладонью размазали слезы по бумаге…
Я перевернул страницу.
"Казалось, однажды обрел, догнал, нашел! Мелькнул за углом, я устремился, направился, помчался. А там — никого… Так же будет и с тобой. Цель все время будет ускользать от тебя…"
"Теперь о втором сне. Он был почти копией первого. Это значит, что скоро мы с тобой расстанемся. Не ищи меня. Я знаю, ты не очень послушный сын и еще, не дай Бог, начнешь меня искать. Повторяю, не ищи. Поиски ни к чему не приведут. Я сам тебя найду. Когда придет время. А это время придет… Жди и надейся. А пока живи; живи, как можешь… А я буду за тобой наблюдать. Ты отправился в свободное плавание. Это я тебя отправил. Я возненавидел людей. Я возненавидел свое поколения. Твое — не лучше.
Я решил поставить опыт. Жестокий опыт. Я, добрый и безобидный, в сущности, человек, решил… Нет! Не решил! Я просто всегда знал, что такие субъекты, как я, уникальны, я всегда знал, что родился в единственном экземпляре. Роман, который ты напишешь, это на самом деле мой роман. Мы напишем его вместе. Я знаю в нем каждое слово. Учти это. Повторяю, я знаю в нем каждое слово. Эти слова я давно начал вкладывать в твое сознание. Правда, до сегодняшнего дня без особого успеха. Повинны в этом мы оба.
