Айрис Мердок - Время ангелов
Мюриель медленно прошла мимо Пэтти в кухню и уныло произнесла:
— Я кое-что оставила на этом столе.
— А, эту картину, — сказала Пэтти. — Икону Юджина. Да, я нашла ее и отдала ему.
— Ты отдала ее ему?
— Да, конечно. Что же еще мне было с ней делать?
— Но она была моя! — голос Мюриель перерос в крик. Ее руки загребали воздух. — Ты должна была оставить ее там, где увидела. Не твое это дело. Я собиралась сама отдать ее.
— Что ж, теперь это уже невозможно, — сказала Пэтти. Она повернулась к Мюриель спиной и начала помешивать суп в кастрюле, дымившийся на горячей плите.
— Ты знала, что она моя!
— Ничего я не знала, — возразила Пэтти. — Так или иначе, она не твоя. Я просто нашла ее здесь. Тебе не следовало бросать ее где попало. Ее могли снова украсть.
— Ты сделала это нарочно. Я нашла ее, я так хотела отдать ее ему. Ты нарочно забрала ее у меня.
— Не надо ребячиться, — сказала Пэтти, — какая разница, кто отдал икону, раз он наконец получил ее назад. — Она продолжала размешивать суп, затем добавила: — Он так обрадовался.
Истерия овладела Мюриель. Она издала пронзительный жалобный вой, который, казалось, вырвался не изо рта, а исходил от всего ее существа. Она закричала на Пэтти:
— Послушай меня!
— Не кричи так ужасно, — сказала Пэтти. — Кто-нибудь услышит.
— Послушай меня, черт тебя побери!
— Убирайся из моей кухни, — сказала Пэтти, повернувшись и уперев руки в бока.
— Это не твоя кухня. Ты всего лишь обыкновенная служанка. И не забывай об этом.
— Ах ты, маленькое отродье, — бросила Пэтти, начиная поднимать голос, — убирайся отсюда, пока я тебя не отшлепала.
Мюриель стала наступать на попятившуюся Пэтти.
— Не смей прикасаться ко мне, Пэтти О'Дрисколл. Я разорву тебя на куски.
Мюриель взяла за ручку кастрюлю с супом:
— Прекрати, ты отвратительная, плохо воспитанная маленькая обезьяна! Говорю тебе, убирайся из моей кухни!
— Ты убила мою мать, — сказала Мюриель. — Ты убила мою мать, черная сука из преисподней.
Пэтти, все еще пятившаяся, теперь остановилась и оскалила зубы. Оба ряда зубов сверкали. Она выкрикнула:
— Ты не дала своему отцу жениться на мне. Ты разрушила всю мою жизнь. Я ненавижу тебя за это. И всегда буду ненавидеть.
Мюриель взмахнула тяжелой кастрюлей. Пэтти закричала, когда горячий суп выплеснулся коричневым потоком. Большая часть супа вылилась на пол, но немного попало на чулки и фартук Пэтти. Пэтти продолжала пронзительно кричать. Мюриель швырнула пустую кастрюлю через кухню.
Вошел Карел, а за ним Юджин. Крики Пэтти превратились в рыдания. Карел оценил происходящее и обратился к Мюриель:
— Чем скорее ты оставишь этот дом, тем лучше. Позаботься об этом.
Затем он обратился к Пэтти:
— Успокойся, Пэтти, мисс Мюриель скоро покинет нас. Мы должны попытаться быть добрыми к ней в оставшееся время. Ну, ну, не плачь, моя Пэттикинс. Тебе же не очень больно, не правда ли?
Карел обнял рыдающую Пэтти.
Мюриель прошла мимо Юджина и вышла из кухни.
Глава 19
Маркус Фишер пребывал в состоянии приближающегося экстаза. Он уютно устроился перед ревущим огнем в гостиной Норы Шэдокс-Браун. Занавески были задернуты, чтобы не впускать серый, как сталь, полуденный свет. Под мягким освещением лампы ирландская льняная скатерть была усыпана золотистыми крошками от торта Мадейра. Маркус поставил пустую чайную чашку на тарелку, испачканную клюквенным желе, хотя Нора часто просила его так не делать. Он сказал:
— Но самое главное — его серьезность, его страсть. Нора наклонилась и поставила чашку Маркуса назад на его блюдце.
Она сказала:
— Ничего из того, что ты рассказал, не убеждает меня в его серьезности. Он или безумен, или насмехается над тобой.
— О, ты не понимаешь!
Маркус чихнул.
— Ну вот, я же говорила, что у тебя начинается простуда.
— У меня не начинается простуда.
Маркус сделал все от него зависящее, чтобы описать Норе свою встречу с Карелом, испытывая соблазн считать ее неким мистическим явлением. Объясняя аргументы Карела, он слегка исказил картину, представив ее как спокойную дискуссию двух братьев, в которой он играл свою роль. Это не было полностью обманом — в ходе дискуссии Маркус много думал об ответах, пока Карел говорил, или по крайней мере анализировал их впоследствии. Чего он не сказал Норе, так это того, что Карел ударил его. Этот удар был чем-то слишком личным. Нора не смогла бы понять его, она бы восприняла его как новое доказательство неуравновешенности Карела. Тогда как на самом деле этот удар был задуман для его просвещения. И более того, позднее все взвесив, Маркус стал думать, что это знак любви. Брат заставил его существовать, хотел, чтобы он был в минуту их напряженной близости друг к другу. Любовь — имя такой близости.
Маркус должен был признаться, что находится сейчас в состоянии, которое можно определить только как влюбленность в Карела. Сначала он был ошеломлен необычным красноречием и слишком потрясен ударом, чтобы осознать это. Но когда он, выйдя на улицу, брел по сильному вечернему холоду, все его существо, казалось, обновилось. Он как будто излучал тепло и свет, ощущая счастье, которое, казалось, било ключом прямо из его головы, заставляя глаза смотреть изумленно, а губы — раздвинуться в глуповатой улыбке. Состояние было настолько непроизвольным, что он сначала просто не мог понять его, затем догадался, что оно в какой-то мере вызвано тем, что Карел ударил его. Потом окруженный ореолом образ Карела вырос перед ним и с тех пор поглотил его.
Когда он возвратился домой в свою комнату в Эрлз-Корт, то обнаружил, что все его тревоги исчезли. Он осмотрел комнату, как электротехник, ищущий дефекты проводки. Она изменилась — как будто из нее убрали какой-то зловещий, затянутый паутиной мусор. То, что делало тусклым свет, то, что стояло в углу и пугало его, исчезло. Маркус заполнил комнату светом своего нового существа, Маркус и комната плыли над Лондоном, как яркий воздушный шар. Он стоял посреди комнаты и смеялся.
Маркус был прав, когда представлял, что откровенный разговор с Карелом прогонит кошмары прочь. Даже его беспокойство по поводу Элизабет прекратилось. Бедная невинная Элизабет, как бы она огорчилась или позабавилась, если бы узнала, что в воображении Маркуса превратилась во внушающую священный ужас маленькую богиню! Немощь его разума создала этот образ, который теперь исчез. Сейчас он снова мог думать с сочувствием и привязанностью о ребенке, которого он знал, и о больной девушке, которую должен скоро увидеть. Из нескольких случайных совпадений он вообразил тайный сговор. Почему Элизабет должна принимать его в любое время, когда он надумает зайти, почему она должна сразу же отвечать на его записки? Было совершенно очевидно, что она больна. Ему следует быть более внимательным к ней. Конечно, Карел все еще больше усложняет своими манерами таинственного отшельника. Безусловно, он трудный, но и всегда был трудным. Маркус лег спать и видел счастливые сны, где благожелательный образ казался наполовину Карелом, а наполовину — младшим братом Джулианом, которого он так любил в юности. Даже его отношения с Лео выиграли от такого просветления. В глубине души Маркус определенно начал беспокоиться о Лео. То, что его немного волновал Лео, само по себе не удивляло и не огорчало его. Он часто страстно увлекался своими учениками, но ему всегда и довольно просто удавалось держать это в тайне. Его беспокоило то, что Лео явно знал об этой слабости. А также Маркуса мучило подозрение, что Лео не только готов эксплуатировать его, но делал это насмешливо и без всякой привязанности. Маркуса — особенно после их последнего разговора — стала беспокоить мысль, что же думает о нем Лео. Он был готов, чтобы его эксплуатировали, по-своему ему это даже нравилось, это было как бы частью обязанностей любого учителя. Но здесь Маркус чувствовал, что его достоинство подвергается опасности, а он дорожил своим достоинством. Одновременно его беспокоило то обстоятельство, что после всех этих недавних приключений его привязанность к мальчику еще возросла. Маркус все более нуждался в дружбе с Лео и почти не видел пути, как ее достигнуть.
Тем не менее на следующий день после его столь важной встречи с Карелом у него состоялось вполне удовлетворительное свидание с Лео. Молодой человек позвонил ему в Эрлз-Корт и позже зашел. К огромному удивлению Маркуса он принес с собой триста фунтов, цену иконы, и положил их на стол. Когда Маркус подробно расспросил его, как он достал деньги, он признался, что в прошлый раз солгал ему. История о помолвке с девушкой, отец которой требовал достать семьдесят пять фунтов, была полностью выдуманной. На самом деле он приобрел очень дорогой мотоцикл, за который заплатил только часть, и в отчаянии продал икону, чтобы расплатиться сполна. Он не сказал это Маркусу из страха, что тот станет настаивать на продаже мотоцикла. Сохраняя суровое выражение лица, Маркус согласился, что он действительно стал бы настаивать на этом. Испытывая угрызения совести, Лео продал машину за очень хорошую цену, взял вырученную сумму в «Уайт сити», где удачно поставил на собаку. Вот почему он мог теперь отдать Маркусу взятые в долг триста фунтов. Лео также самым очаровательным образом передал огромную благодарность от своего отца за большую доброту Маркуса к ним обоим.
