Карен Бликсен - Семь фантастических историй

И она засмеялась.

— Ваша милость, — сказал, помолчав, кардинал. — У вас богатое воовражение и благородная смелость мысли.

— О, я ведь Нат-ог-Даг, — сказала фрекен Малин скромно.

— Но, быть может, вы… — спросил кардинал, — быть может, вы чуточку…

— Сумасшедшая? — спросила старая дама. — Но я думала, вы и сами давно догадались, ваше преосвященство.

— Нет, я вовсе не то хотел сказать, — ответил кардинал. — Но, быть может, вы чуточку несправедливы к королю Франции? Возможно, я по ряду обстоятельств скорей в состоянии его понять, нежели вы. Да, он буржуа, но он нисколечко не canaille.[76] — И старик продолжал: — Я тоже хочу рассказать одну маленькую историю, тем более что я мало покуда участвовал в развлечении общества. Я расскажу ее, с вашего позволения, чтобы показать, что есть на свете кое-что пострашней поражения и смерти, и назову я свою историю, — он минуту подумал, — назову я ее «Вино Четвертовластника».[77]

— В первую среду по Пасхе, — начал кардинал, — апостол Симон, именуемый Петром, брел по улицам Иерусалима, так глубоко погруженный в мысли о воскресении, что уж и не замечал, топчет ли он мостовую или парит по воздуху. Проходя мимо храма, заметил он человека, поджидавшего его у колонны. Глаза их встретились, и незнакомец подошел к нему и спросил:

— Не ты ли был с Иисусом из Назарета?

— Да, да, да, — поспешил ответить Петр.

— Тогда мне нужно с тобой поговорить, — сказал незнакомец. — Я не знаю, что мне делать. Не зайдешь ли ты со мною в харчевню выпить по стаканчику?

Петр, слишком поглощенный своими мыслями, не мог найти предлога, чтоб отказаться, а потому он согласился, и скоро оба они уже сидели в харчевне.

Незнакомец был здесь, кажется, завсегдатаем. Он тотчас устроился за столиком в дальнем углу, где их не могли слышать другие посетители, то и дело входившие и выходившие, и спросил самого лучшего вина для себя и апостола. Выл он темнолиц, крепко сложен, со свободной и гордой осанкой. Одет он был бедно, в латаном козьем меху, зато повязан пурпурным шелковым шарфом, и на шее у него была золотая цепочка, а пальцы унизаны тяжелыми перстнями, и один был с крупным смарагдом. Тут Петру показалось, что он уже видел его во время пережитого ужаса, но где — он вспомнить не мог.

— Если ты и впрямь один из последователей Назорея, — сказал он, — я хочу тебе задать два вопроса. Я потом объясню тебе, отчего я спрашиваю.

— Я рад буду, если смогу тебе помочь, — сказал все еще в рассеянии Петр.

— Ладно, — сказал незнакомец. — Мой первый вопрос: правда ли то, что рассказывают про этого Равви, которому ты служил, будто он воскрес из мертвых?

— Да, правда, — сказал Петр, и сердце в нем так и зашлось при этих словах.

— Да, я слышал слухи, — сказал незнакомец. — Но не знал, верить или нет. А правда ли, что он сам перед тем, как его распяли, сказал вам, своим ученикам, что он воскреснет?

— Да, — ответил апостол, — он нам сказал. Мы знали заранее.

— И ты, значит, думаешь, что каждое его слово непременно сбудется? — спросил незнакомец.

— Уж это вернее верного, — ответил Петр.

Незнакомец помолчал немного.

— А теперь я объясню тебе, отчего я спрашиваю, — вдруг сказал он. — Оттого, что одного моего дружка тоже распяли в ту пятницу на ловном месте. Ты, конечно, еготам видел. И твой Равви ему пообещал, что в тот же день он будет с ним в раю. Как ты думаешь, попал он в пятницу в рай?

— Да, он, конечно, туда попал, и он сейчас там пребывает, — сказал Петр.

Незнакомец опять помолчал.

— Что ж, хорошо, — сказал он. — Он был мой дружок.

Тут мальчишка-половой принес вино. Незнакомец налил себе и Петру, посмотрел и отставил свой стакан.

— И вот еще о чем я хотел у тебя спросить, — сказал он. — Много я вин отведап за последние несколько дней, и ни одно не пришлось мне по вкусу. Не знаю, что случилось с вином в Иерусалиме, — ни букета, ни крепости. Не от землетрясения ли это, которое случилось в пятницу? От него перепортилось все вино.

— Мне кажется, вино неплохое, — сказал Петр, чтобы его приободрить, потому что он, кажется, горевал смертельно.

— Правда? — спросил тот с надеждой и пригубил вино. — Нет, скверное, — сказал он и отодвинул стакан. — Если по тебе это — хорошее вино, ты, верно, толку незнаешь в винах! Я-то знаю в них толк и от доброго вина привык получать удовольствие. И теперь я просто не знаю, что делать. Так вот, насчет моего дружка, насчет Геста, — продолжал он. — Я расскажу тебе, как его бросили в тюрьму и казнили. Он разбойничал на дороге между Иерусалимом и Иерихоном. По этой дороге везли вина, которые император римский посылал в подарок Ироду Четвертовластнику, и был среди этих вин бочонок красного каприйского вина, которому нет цены.

— Как-то вечером сидели мы с ним, вот как сейчас с тобою, и я говорю Гесту: «Я душу бы отдал, чтоб отведать того красного каприйского вина». Гест мне отвечает: «Ради нашей дружбы и чтобы тебе доказать, что я тебя не хуже, я убью надсмотрщика и погонщиков каравана, зарою бочонок в надежном месте, и мы разопьем с тобой вино Четвертовластника». Так он и сделал. Но когда он вернулся за мною в Иерусалим, его узнал один из спасшихся погонщиков того каравана, и его бросили в застенок и приговорили к распятию.

Я про это узнал, и ночью я бродил по Иерусалиму, раздумывая, как бы мне его выручить. Утром, проходя мимо храма, я увидел старого нищего, которого и раньше много раз видел. Он был хромой, весь перебинтован и к тому же не в своем уме. Когда на него находило безумие, он кричал, пророчествовал, сетовал на свою горькую участь, призывал небесные кары на правителей города, обличал Четвертовластника и жену его в страшных пороках. Он был безумец, и над ним только смеялись, но в то утро проходил мимо центурион со своими людьми, и, услышав, что говорит нищий про жену Ирода, он прогневался. Он сказал нищему, что, если он еще раз позволит такое, придется ему ночевать в иерусалимском застенке и отведать по двадцать пять палок утром и вечером, чтобы поучиться с должным почтением говорить про высоких особ.

Я слушал и думал: вот подходящий случай. Днем я сбрил бороду и волосы, вымазал лицо маслом земляного ореха, оделся в рубище, перебинтовал себе правую ногу, а в бинтах спрятал острый напильник и длинную веревку. Вечером я пошел на ступени храма, а старый нищий так перепугался, что туда не пришел, и я сел на его место. Когда мимо проходила стража, я, подражая голосу безумного нищего, стал накликать самые страшные беды на голову самого Римского Императора. И, как я и думал, меня схватили и бросили в тюрьму, и никто меня не опознал в моем рубище. Мне дали двадцать пять палочных ударо, и лицо человека, который бил меня, я хорошо зампомнил, чтобы честно с ним расквитаться. А серебряной монетой я подкупил тюремщика, и он запер меня на ночь вместе с Гестом. Это было высоко-высоко, ведь тюрьма, как ты знаешь, высечена в скале.

Гест упал мне в ноги, он их целовал, он дал мне напиться воды из своей кружки, а потом мы стали пилить напильником железные брусья окна, и то Гест стоял у меня на плечах, то я взбирался на плечи Гесту. К утру один брус поддался, и мы привязали к нему веревку. Гест спстился первым, добрался до конца веревки, до земли она недоходила, и он спрыгнул. Потом из окна полез я, но я ослаб и был непроворен, а тут как раз солдаты вели нового узника. Они несли факелы, и один солдат увидел, как я вишу на стене. Гест мог бы спастись, если бы побежал, но он не хотел меня оставить. Так нас схватили обоих. И они увидели, кто я.

Вот как это случилось — сказал незнакомец. — А теперь ты мне говоришь, что Гест в раю.

— Да, — сказал Петр, который его слушал вполуха, — ты очень мужественно поступил, рискуя жизнью ради своего друга.

И при этом он глубоко вздохнул.

— Ну, я слишком долго прожил в лесу, мне ли совы бояться, — сказал незнакомец. — Или кто говорил тебе, что я из тех, кто в час опасности спасает свою шкуру?

— Нет, — сказал Петр и, помолчав, прибавил: — Но ты сказал, что и тебя схватили. Однако же ты здесь, стало быть, тебя отпустили?

— Да, меня отпустили, — сказал незнакомец и глянул на Петра странным, испытующим взглядом. — И у меня была только одна мысль — отомстить за Геста. Но раз он в раю, стоит ли беспокоиться? И я вот не знаю, что мне делать. Не выкопать ли припрятанный бочонок Четвертовластника, не выпить ли его?

Грустно будет тебе пить без друга, — сказал Петр, и глаза его наполнились слезами, еще не выплаканными за последнюю неделю. Он подумал, что следовало бы выговорить незнакомцу за кражу вина, но сердце у него слишком надрывалось от собственной печали.

Да нет, не это меня тревожит, — сказал незнакомец. — А что, если и то вино испортилось и окажется мне не по вкусу, — что мне тогда делать?

Петр сидел, глубоко задумавшись.