Яков Арсенов - 76-Т3
Вместе со всеми на водомете приплыл кот. По дороге Зохер рассказал массу историй об этом звере. Кота звали Пидор. Он был старожилом в таежных местах. Его знали все сплавщики. Вместе с ними кот исходил вдоль и поперек берега Выми. Однажды заплыл на бревне в Вычегду, откуда добирался назад полгода. В детстве Пидора кто-то перепутал с бульдогом и оттяпал хвост и уши, что обеспечило ему адскую внешность. Кота никто никогда не кормил. Он сам добывал пропитание. На плавучем бревне держался не хуже мазаевых зайцев и был изощрен в методах ловли рыбы. Мышей и крыс бил как мух. В человеческих компаниях он держался подчеркнуто независимо, ни с кем не заводил дружб, гулял сам по себе.
Кот стал выбираться наружу и завалил труду мисок. Посуда загремела. Густой звук пометался по бараку и, собравшись в комок, выскочил в тайгу.
— Подъем, — скомандовал Рудик и ударил крюком о крюк.
За время сна все стали донорами. Даже Матвеенков. Налившиеся кровью комары образовывали на стенах и потолке сплошной хитиновый покров. Оставшиеся голодными экземпляры звенели так громко, что им в резонанс изредка заходились оконные стекла.
Начали обживать кухню. Татьяна честно призналась, что одной ей не справиться; К ней в помощники навязался Матвеенков, заикнувшись, что запросто может на скорую руку некоторые блюда. При этом он густо-густо покраснел. Как известно, Матвеенков делился всего на две половины: желудок и все остальное. Завтрак, как и полагалось, он всегда съедал сам, обедом никогда не делился с товарищем, и, словно для того, чтобы не отдавать ужин, не имел врагов. Нельзя сказать, что Матвеенков жил кому-то в ущерб, но любые горы мог сдвинуть, только плотно покушав.
Кроме Татьяны, из особей женского пола вокруг имелись только вороны. От большой любви Матвеенков вроде был застрахован. Но он все-таки умудрился втрескаться в кого-то по уши — в блюдо, название которому натощак придумать можно было не сразу, высыпал весь запас пряностей, в которых фаворировалттерец. От остроты стремились завернуться ногти и кепки.
Кушаньем остались довольны. Матвеенков, с трудом удерживаясь от чоха, героически принимал свое первое таежное творение. После чая беспорядочно улеглись на полу в ожидании мастера. Совершив утренний моцион, в барак вернулся кот. Матвеенков предложил ему перекусить, но кот с вызовом прошел мимо миски и улегся на рюкзаках. Мнение о блюде осталось субъективным. Мастер приплыл на моторной лодке. Он выдал белье и показал, как работать инструментом.
— Адрес запомнить легко. АН-243 дробь 8, запань Пяткое. Письма буду отсылать я. Привозить ответы — тоже, — сказал он на прощание и отбыл на противоположный берег, где неподалеку виднелась деревня Шошки.
Бросились примерять спецодежду. Первый просчет не замедлил обнаружиться — вчера на складе в спешке хватали все подряд, и спецовка оказалась не в пору. Пунтус и Нынкин сидели в своей форме, как в чужом огороде. Усов вставил ремень в две петли брезентовых брюк и затянул на животе. Взрыв хохота смыл с лиственниц стаю ворон. Брюки спокойно стояли сами — настолько они были тверды и велики, а Усов, удерживаемый ремнем, висел в них, как в колодце. Было спорным — касались земли его ноги или нет.
— Не волнуйся, вытащим! — простонал Артамонов, смахивая слезы, которые выделялись у него только от смеха.
Весь день работали не спеша, притирались к инструменту. Вечером, измерив проделанное, прикинули, что при таких темпах окатку можно будет закончить только к зиме.
На следующий день норму выработки решили увеличить втрое. Поначалу бревна не снились. Потом начались кошмары. Бревна являлись ночь напролет, да таких невообразимых пород и сортиментов, что дикари вскрикивали во сне. Самые толстые кряжи снились Фельдману. Он стал потихоньку подкатывать к Матвеенкову на предмет поменяться местами. Скоро Лешу списали с кухни от Татьяны на берег. Обеды и ужины стали принимать вегетарианские направления. Директор леспромхоза правильно пообещал — к баграм и крюкам приспособились после первых мозолей. Климцов, имеющий нежные руки, был вынужден сделать изобретение. Рифленые ручки орудий труда стали обматывать тряпками. За догадку ему пообещали, как Бутасову, каменный бюст пятого размера на родине. Но посмертно.
— Кто нам будет доплачивать за переработку? — допытывался Нынкин.
— Никто, — отвечал Пунтус. — На полчаса раньше выйдем на пенсию.
Вечерами писали письма. Рудик дальновидно прихватил с собой целый бювар. К нему плелись кто за конвертом, кто за листом бумаги. Он делился, скрипя всеми органами. Он боялся, что из-за нехватки почтовых мелочей не выскажется в полной мере своей подруге с Ямала. Писать было не очень удобно. Двумя ногами и свободной рукой приходилось отбиваться от комаров.
— Я слышал, что комары живут сутки, — говорил Рудик. Он занимался серийным производством писем, и от насекомых ему доставалось больше всех. Что, если закрыть комнату на двадцать четыре часа? Вымрут они или нет?
— Это уличные комары живут сутки, — внес поправку Артамонов, — а домашние, в квартире или здесь у нас, живут, пока не убьешь!
— Не комары, сущие анофелесы! — возмущался староста, отмахиваясь от гнуса. — Вчера поймал одного, зажал в кулаке, пощупал — с одной стороны кулака ноги, с другой — голова. Бросил с размаху об землю — даже шлепок был слышен. Огромный, ну просто ласточка! Это несколько успокоило дикарей. Приятно было знать, что липнущие к тебе комары — самые большие на земле.
Первосортные солнечные дни довели речку до горячки. Как она ни извивалась, ни пряталась под нависающую тайгу — все равно мелела, мелела, мелела. Жара заходила за тридцать.
Работы прибавилось. Все больше бревен оказывалось на берегу и все меньше на воде, откуда сталкивать их было гораздо легче.
Работая баграми, постоянно срывались в воду. Каждое падение было счастьем — лишний разок окунуться в прохладу, да еще в рабочее время, казалось исключительно поощрительным. Приятно было замереть на полминутки и чувствовать, как песчинки щекочут спину, пятки. Поэтому ввели лимит падений в день. Тех, кто перебарщивал, отправляли на берег для работы крюком.
Загорели как на курорте.
От родника в начале запани удалились уже настолько далеко, что стало лень ходить туда на перекур. Посылали кого-нибудь одного с ведром. Блаженство припадания к колючей струе несвоими губами сменилось заливанием ледяной жидкости в горящую глотку, как в радиатор. Настало время прийти ответам. Со дня отправки писем прошло две недели. Поглядывали в сторону Шошек — не покажется ли мастер с почтой. И дождались. От противоположного берега отчалила лодка. Вместе с мастером в ней сидел еще кто-то. Дикари побросали инструмент и устремились навстречу моторке.
— Решетнев! — узнал друга Матвеенков. От счастья у него развязался язык.
— Я говорил, приедет! — заорал Гриншпон. Решетнев стоял в лодке, скрестив руки на груди и нагло улыбался. Словно прибытие было ему в нагрузку. Он повелительно простер вперед правую руку, разрешая не вставать. Его приняли, как потерпевшая неудачу экспедиция принимает спасателей. Даже забыли спросить мастера про письма.
— Рассказывай, что приключилось? — насели на него.
— Долгая история, парни. Долгая, очень долгая. А я голодный.
— И молчишь! — его чуть не на руках потащили на кухню. По дороге спрашивали, как там дома, как погода. Решетнев, насколько был компетентен, отвечал. Он ел, пил и рассказывал, рассказывал.
— Нас на бабу променял! — не выдержал Мучкин.
— В нем есть что-то разинское, — оценил Пунтус.
— Не мешайте человеку! — сказал Нынкин.
— Во дает! И не совестно тебе? Хоть бы что-нибудь в горле застряло! - сказал Артамонов.
— Ты здесь, видно, совсем одичал, — вытер рот рукавом Решетнев. Куском хлеба попрекаешь! — сыграл он обиду. — Тебе не понять, насколько я теперь спокоен за будущее. Наконец-то я понял, что оно у меня есть. А как добирался досюда — сам себе не верю. По туалетам и по ресторанам отсиживался — билетов не достать. Деньги вышли моментом. На вторые сутки заказывал не больше двух стаканов чая с десятью кусками хлеба. Официанты начали смотреть на меня с опаской. Стали приторно услужливы. Я не признаю мужиков в сервисе, а тут вовсе стошнило. Ладно там мясной отдел — дело понятное, но в галантерее или с подносом — не понимаю. В этом есть что-то холуйское. На перрон сошел безалтынным. Спросил в милиции, где тут леспромхоз.
— А у нас их тридцать шесть, вам какой? — спросили меня встречно. Я выпал. Делать нечего — перешел на подножный корм. Облюбовал поле и сорок восемь часов ел зеленый горох мозговых сортов. Какой-то бич дал пару селедок. Я спросил у него, где тут студенты. Он заржал — какие студенты! Тут одни ссыльные! Впрочем, слышал, в Пяткое каких-то взяли на окатку. Он меня, собственно, и привез. Он сам из Шошек. Аля-потя зовут. Отряд стал полноценным. Раньше нет-нет, да и выходили в разговорах на потерявшегося друга, начинали гадать и гонять варианты. Теперь над романтиками не висело никакой недостачи. Решетнев быстро обучился основным приемам и правилам поведения на воде. Он схватил все на лету и падал в воду на один раз меньше, чем было нужно для перевода на крутобережные работы.
