Алан Черчесов - Дон Иван
– И кто эти победители?
– Те, кто редко носят погоны, но срывают погоны с других.
– Тсс! – сказала Мария.
– Я не слышу. Я сплю, – заверила Стычкина и сомкнула пожухлые листики вежд. – В детстве все хотят жить. В старости все хотят не умереть. А в промежутке никто ничего особо не хочет, кроме как вкусно поесть, поразвратничать да отоспаться.
– Это ты-то у нас “в промежутке”? Тебя впору в музее выдавать за бабушку Нефертити. Только и нужно, что пройтись кое-где утюгом.
– А сам со мной спал, – укорила старушка. – Не джентльмен.
– Мы забываем историю, зато помним истории, – сказала Мария.
– Браво, супруга! – восхитился Матвей. – На комплименты я скуп, но тут – лучше не скажешь. Слыхала, старая мымра? Эпоху свою позабыла, а бредни-то помнишь!
– А вон тот психолог, что лечил Никодимову, когда та задавила любимого пса.
– С которым спала перед тем больше года, – уточнил Фортунатов. – Ты, Мышь, если уж говоришь – договаривай. У Мироныча нервы крепкие, он войну хлебал ложками… А задавила собаку паскуда нарочно – приревновала к суке соседской: Герцог к ней шастал на случку. Дог, надо отдать ему должное, был мировой, хотя тот еще извращенец! А суку она до него отравила. Такая вот сука! Помешалась же после того, как прознала, что муженек содержит притон для педрил, в котором и сам не дурак оттянуться.
– Они развелись, – сказала Мария. – Это был шок для всех. Семья Никодимовых долго считалась у нас эталоном. Так любили друг друга, что обменялись на свадьбе и кольцами, и фамилиями. Представляете? Получается, Никодимова – не Никодимова. А кто – я забыла. Как фамилия бывшего мужа, не помнишь, Матвей?
– Никодимов.
– Навряд ли. Тогда кто у нас Никодимова? Что-то я с вами запуталась… Не пора нам домой?
– Кстати! Отличная мысль, – поддержал я Марию.
– Оптимист! В жизни ничего и никогда не бывает кстати, – упрекнул меня Фортунатов. – Какой-то ты нелюбознательный. Постыдись! Я тебе еще про Печенкина не рассказал. Корифея цивилизованной работорговли. На продаже девственниц этот хмырь сколотил состояние, с коим здесь потягаться сумеет от силы пять человек.
– Я в их число не вхожу, – встряла Стычкина.
– Неужто? – скривился Матвей. – А жрешь, словно чертова прорва.
– Бедных лечат едой, а богатых – голодом, – парировала старушка и тихонько добавила: – А любовник он был так себе. Попрыгунчик на спринтерские дистанции. Машке не позавидуешь.
– Чего она там заливает? – забеспокоился Фортунатов.
– Скоро будет салют, – сказала Мария. – И откуда в нас эта страсть – поджигать небо, чтобы дробить из него конфетти?
Вдали отряд пиротехников в комбинезонах втыкал в лунки взрывоопасные саженцы, выстраивая по периметру лужайки частокол из трубок, похожих на городки. За работой наблюдало несколько зевак. Празднество подходило к концу, возводя для финала забор восклицательных знаков. Я огляделся в поисках Жанны.
– Мы тебя довезем, – сказал Фортунатов. – А тебя, старая, не довезем.
– У меня нет ключа, – сказал я.
– Считайте, ночлег вам уже предоставлен, – предложила любезная Стычкина, найдя сходу решение обеих проблем.
– А у тебя гроб просторный? Ладно, – махнул Фортунатов рукой. – Посмотрим бабах и поедем.
Не успел он договорить, как раздался хлопок, за которым последовал вопль, привлекший к себе подбежавшие крики. Кто-то упал на траву и задергал ногами.
– Кисть оторвало балбесу, – побледнел Фортунатов. – Тьфу!.. Не смотри туда, Мышь.
– Так я и знала, – сказала она. – Вы верите в дежавю?
– Ох ты, Господи… Баба! – пробормотал ее муж.
– Ну и что! – пожала плечами Мария. Она еще не поняла, что Матвей имел в виду не ее.
Из дома выскочил Мизандаров. В окружении свиты охранников он бросился к пострадавшей. Сделалось очень тихо. Так тихо, что мы перестали слышать оркестр, но услышали шелест шагов по траве.
– Можно ехать. Салюта не будет, – сказал Фортунатов.
– Это Клара! – захныкала Жанна, очутившись вдруг рядом со мной. Она присела на колени, стала раскачиваться и неприятно, жиденько подвывать. Потом поднялась, схватила себя за живот и, ссутулившись, двинулась навстречу пиротехникам. Те несли затихшее тело в сторону дома. Рядом шагал один из охранников. На вытянутых руках он держал платок с оторванной кистью. Замигали огни скорой помощи.
– Пришить сможете? – спросил Мизандаров врача.
– Кто его знает, – ответил с сомнением тот.
Хозяин его вмиг развеял:
– Сумеете – я заплачу. Не сумеете – сами заплатите. Ясно? Тогда увози. А вы проводите. – Он сделал знак бодигардам. – Пиротехников, всех до единого, в мой кабинет. Гостей – на хер… Как поживаешь, Матвей? Все, смотрю, веселишься?
Из глотки Марии вырвался сдавленный кряк. Фортунатов держался получше: он просто держался за ствол от зонта и молчал.
– Как-нибудь позову тебя одного, без свидетелей. Почитаешь мне вслух. Мятежную душу потешишь, – Марклен потрепал его по щеке.
– Хи-хи, – отметилась пакостью Стычкина и прикрыла ротик ладошкой.
Мизандаров взглянул мне в лицо, колупнул глазами мой шрам и спросил:
– Работа нужна?
– Уже нанят, – поспешила откликнуться Жанна. – Ассистирует мне в одном перспективном проекте.
– Ну-ну, – оскалился Мизандаров. – Значит, и сам перспективный.
Он ушел, и я с облегчением подумал, что руки он мне не подал.
– Поехали, – мрачно сказал Фортунатов. – А то недолго обкакаться.
Когда я завел мотор, небо пронзили всполохи фейерверка. Взметнувшись ввысь разноцветьем плевков, салют постепенно бледнел, высыхал и крошился в шипящую мглу с сухим треском, подобным тому, что производит в проводке короткое замыкание.
– Не выдержал, гад, – усмехнулась горько Клопрот-Мирон. – Отмечает кончину Байдачного. Шлет привет на тот свет. Зря я с ней не поехала… Ну я и тварь! Знаешь, мне даже не стыдно.
Произнесла она это спокойно – как рассуждают о прошлом, отодвинутом столь далеко, что до нас достучаться ему невозможно – руки коротки.
– Отвори окно, если тебя замутит, – сказал я.
К нам в хвост пристроился “мустанг”. Он всхлипнул клаксоном и плеснул на нас фарами. В зеркальце дальнего вида я узнал Фортунатова, сидевшего за пассажира и подгонявшего нас нетерпеливыми жестами. Мария являла собой его противоположность: застыв за рулем, не моргая, смотрела прямо перед собой. Как будто внезапно ослепла и боится об этом сказать, подумал я и надавил на газ.
За шлагбаумом у выезда из поселка пришлось резко затормозить, чтобы не задавить разлегшихся у обочины пьяниц. Они храпели, сжав кулаки, и не проснулись даже тогда, когда я откатил их, как бревна, прочь от колес. Может, мне это только послышалось, но было похоже, что кто-то из них мне вдогонку пробормотал: “Все равно всех сожгу”.
Признательность люмпенов за подаяния – отложенная казнь дарителей.
– Добро пожаловать в Москву, – сказала Жанна. Она прикурила, передала сигарету мне, закурила вторую, но после пары затяжек швырнула в окно. – Если мы сейчас разобьемся, я тебя не попрекну. Постарайся только, чтоб сразу, в лепешку.
Мы мчались так быстро, что выхваченные фарами деревья казались выделенными курсивом.
– Я умирать не хочу, – заныл голос сзади. Я и забыл, что у нас имеется спутница. – С жиру беситесь, вот что я вам скажу. Бога побойтесь! Gott ist Liebe, херр Тотер.
Жанна расхохоталась, потом закричала в окно:
– А пошел твой Liebe Gott на хер! Вот уж кто пофигист!
– Не согласнаяйяй, – взвизгнула Стычкина, когда наш “фольксваген” угодил шиной в ямку. Я с трудом выправил руль. – Видали! Знак свыше.
– А по-моему, сниже, – фыркнула Клопрот-Мирон, но на какое-то время притихла, покрепче вцепилась в поручень и стала следить за дорогой окоченевшим лицом.
– Персик будешь? – спросила Аглая и покрутила мохнатым шаром. – Пожуй, успокоишься.
Жанна фыркнула, но взяла. Потом откусила, фыркнула и успокоилась.
У меня слипались глаза. Я съехал в кювет, заглушил мотор и вышел размяться. Ночь почти что закончилось, а утро еще не настало. Я стоял между ними на самой границе, а рубеж тьмы и света пролегал у меня по глазам. Я смотрел и гадал, откуда покажется солнце. Дождавшись, сел снова за руль и помчал в сторону города. Через полчаса опустил козырек с потолочной панели – очень уж сильно слепило.
Что бы я ни оставил позади этого слишком длинного, слишком бурного, непомерно нового дня, выбирался я из него в направлении более-менее верном…»
* * *Светлане отрывок почти что понравился:
– Почти что кино.
– Почти что упрек?
– Ну, не знаю… Или чего-то тут слишком много, или, напротив, его слишком мало. Ночь, конечно, Вальпургиева, только чувство такое, будто ты где-то сыграл фальшивый аккорд, спутав ноты кадрили и похоронного марша.
