Павел Пепперштейн - Весна (сборник)
Вскоре, по разным житейским причинам, они стали встречаться реже. Гущин работал в Средней Азии, потом вернулся в Харьков, трудился в лаборатории, жил на Салтовке, среди цыган. Он любил красное вино закусывать тонкими, полупрозрачными кусочками сала. Завел себе индюшонка, которого вырастил, раскормил в большого индюка и водил гулять на поводке. Однажды он все-таки съел его. Был комсомольцем, но в партию не вступил.
Началась война. Гущин попал ополченцем на фронт. В боях под Днепропетровском был контужен. Оказался в госпитале. В момент контузии ему показалось, что он в Сумах (там Гущин провел детство), в светлой комнате. Вдруг входят родственники, якобы только что приехавшие с Урала, с охапкой свежих подснежников в руках. С шумом и смехом рассаживаются вокруг стола, рассказывают о своем житье-бытье. Федот с интересом слушает рассказ. Постепенно его как-то уговаривают ехать с ними на Урал, устраиваться на новую работу. Едут.
На новом месте много хлопот, но все налаживается.
…И потекли годы жизни в уральском городе: работа на фабрике, зимой морозы, летом купания. Встретил девушку, полюбил ее. Родился сынишка.
Вдруг что-то щелкнуло: и снова светлая комната в Сумах, и вновь входят те же самые родственники, рассаживаются… Снова смеются, рассказывают про Урал. Снова запах подснежников… И все повторяется. Проходят годы на Урале, и вдруг — щелчок.
И опять: светлая комната в Сумах. Цветы, родственники, Урал…
Сколько раз все это повторилось — этого Гущин никогда понять не смог. Казалось, сотни тысяч или миллионы раз. Он очнулся, наконец, в военном госпитале. Врачи сказали ему, что он несколько дней лежал без сознания.
На фронт он уже не вернулся: работал в тылу, на оборонном предприятии. После войны ушел в науку. Сделался блестящим ученым. При этом как был, так и остался оригиналом. В старости, уже академиком, живя на своей огромной нарядной даче, он собственноручно выложил цветными кирпичиками на заборе своего сада внушительных размеров надпись: НЕПОДВИЖНЫЙ УБИЙЦА В ДЕТСКОМ СТИЛЕ.
Сделал это не оттого, что впал в роскошный старческий маразм, а потому, что к тому времени очень дружил со своими внучатами, и каждый вечер, перед сном, рассказывал им увлекательную историю с продолжениями — полусказку, полудетектив. В этой то истории и фигурировал НЕПОДВИЖНЫЙ УБИЙЦА.
— Этот забор — наш секрет с внучатами. Другим людям об этом знать неповадно. Пускай смотрят на забор и удивляются, — просветленно смеялся старик.
На самом деле НЕПОДВИЖНЫЙ УБИЙЦА — это был небольшой шкафчик, стоявший в детской комнате. Так рассказывал внучатам дедушка Федот. Шкафчик был скромный, исцарапанный, с переводными картинками на его деревянных боках. С ящиками, которые никогда не выдвигались. Когда же их, наконец, выдвинули, оказалось, что они до краев наполнены кровью.
Разговор у винного окошка
Дело было поздней весной. Мы, компания друзей, вернулись из путешествия. Путешествие случилось из разряда тех, куда отправляются вместе и возвращаются вместе, но само путешествие у каждого свое, и забрасывает оно странников в различные миры. Кто-то из нас посетил вечный рай, наполненный неповторимыми комическими эффектами, другому выпало летать на бутерброде над заброшенным адом, третий ненароком заглянул в далекое будущее и там многому научился, четвертый наблюдал миг зарождения Вселенной, пятый стал свидетелем конца миров. Глубоко потрясенные тем, что нам открылось, сидели мы на маленькой кухне. Лица у всех были светлые, немного осунувшиеся и бледные, по другим пробегали волны изумленного смеха, знаменитого смеха познания. Каждому хотелось рассказать друзьям о пережитом в странствии, но словно бы замороженные языки не вполне повиновались нам. Чтобы немного оттаять и заодно отпраздновать наше возвращение, мы решили сходить в магазин за красным вином.
Мы вышли из дома. Нас было пятеро. Мы были чем угодно, но никак не случайной компанией приятелей — мы были осколком ангельской рати, разведгруппой Небесного Воинства, агентами далекого будущего, неподкупными чиновниками Нефритовой Канцелярии, инспектирующими сотворенные и несотворенные миры. При ходьбе за нашими плечами аппетитно поскрипывали невидимые крылья. Свет исходил от наших возвышенных лиц, отражениями невероятных видений полнились наши глаза. На улице все цвело и все ведало о нашем состоянии и продолжало его — сочная зелень травы, буйство деревьев, пьяный посвист птиц, все кричало о почти невыносимом блаженстве, о бездонной и таинственной свободе.
Это было время промежутка между системами: мы называли его Временем Пустых Стен.
Плакаты, надписи и лозунги времен социализма уже были сняты, а капиталистическая реклама товаров еще не заняла их место. Как в квартире, откуда одна семья уже съехала, оставив на обоях только квадраты и прямоугольники от своих картинок и фотографий, а другая семья еще не заселилась… Еще не развесили новые фотографии и картинки.
Тот период теперь принято вспоминать с ужасом и отвращением, как время развала, хаоса и бандитизма, но то время было также временем свободы — настоящей, сумасшедшей свободы. Тот период стал мистическим промежутком, когда небеса были открыты, распахнуты настежь — такова была щель между Системами, и в эту щель мощно задувало космосом. Действительно, в том времени присутствовало что-то нечеловеческое, оно слишком резко и бестактно вскрывало те запретные уровни бытия, которые обычно остаются скрытыми. Это оскорбляло многих людей, тех, кто считал себя частью рухнувшей системы, также тех, что были готовы к системе, приходящей на смену — эти хотели бы отдаться предпринимательской деятельности, а хаос мешал им. Но мы людьми себя не считали, коммерцией не интересовались, ничему человеческому не сочувствовали и были счастливы.
Вино в те времена и в том месте (а события разворачивались на Северо-Западе Москвы) продавалось через специальное окошко, расположенное с задней стороны большого магазина, который тогда еще назывался Универсам, теперь же — Седьмой континент (по смене этих названий много можно сделать выводов и немаловажных!). Тогда еще мы ошивались на задворках космоса, на задворках самого Универсума, на задворках ВСЕГО, околачивались в широких воздушных потоках нелегальной свободы (ведь тогда имел место кризис легального, и мы пользовались этим кризисом «на духовном уровне»), а не циркулировали, как сейчас, по каналам той глубоко колонизованной территории, которую только и имеет смысл называть «седьмой континент».
Подойдя к окошку, мы увидели, что оно закрыто и задвинуто картонкой с надписью: «БУДУ ЧЕРЕЗ 20 МИНУТ».
У окошка выстроилась небольшая очередь — человек восемь. Там вдруг состоялся разговор, который показался нам поразительным. После возвращения домой, один из нас — Герман Зеленин — записал этот разговор слово в слово. Сейчас, к сожалению, не могу найти эту запись, поэтому перескажу этот разговор по памяти, стараясь по возможности воспроизвести текст «записки Зеленина». Все началось с того, что к очереди со стороны открытых, зеленых, сочно-травянистых пространств приблизился голый по пояс человек в мятых, коричневых брюках, с просветленно-задубевшим лицом. Этот человек — типичный «даос» русского типа — окинул очередь лучащимся взглядом, мерцающим от какого-то космически лукавого знания.
— У нас вот коммунизм был до 1968 года, но никто этого не заметил, — внезапно произнес он весело, обращаясь ко всем сразу и ни к кому в отдельности.
— А что коммунизм… — глубокомысленно высказался кто-то. — Коммунизм нас всех ожидает после смерти. Чего к нему стремиться? От него не убежишь! — По очереди пробежал какой-то счастливый и легкий смех. Благожелательный, блаженный, но не лишенный даже серьезной и задумчивой мечтательности.
— Да, капитализм — жизнь земная, коммунизм — жизнь небесная! — произнес еще некто. В очереди закивали. Тут в разговор вмешался самый солидный персонаж — немолодой мужик в сером пиджаке.
— Вот сколько нас стоит в этой очереди, а у каждого свое мнение. Но главное — найти общий консенсус, — произнес он.
Это прозвучало веско, адекватно, хотя, по сути, было совершенно неадекватно, так как никаких разных мнений не высказывалось, очередь до этого демонстрировала полное отсутствие разногласий, полную «симфонию».
В ответ на это замечание Солидного в глазах Полуголого вспыхнула новая серия огней (он продолжал стоять, не встраиваясь в очередь, а обращаясь к ней как к единому телу, вне которого он себя полагал), и он ответил:
— Консенсус будет, когда Кнопку нажмут. Вот тогда точно будет Всеобщий Консенсус! Тогда Земля в газообразном состоянии устремится в космос, как проколотый футбольный мяч.
— Ну, насчет мяча — это слишком. Земля была и будет стоять, — возразил Солидный.
