Владимир Маканин - Испуг

Хмыкнув, она переходит на жесткое «ты»:

– Что?.. Не найдешь одежку?.. Поищи, поищи… Неужели так страшно быть в чужом месте голым?.. А то всё трогаю грудь… Ласкаю… Поворачиваю на спинку… – она неплохо передразнила мою интонацию. Но сурово. И как зло, зло!

Найдя брюки, но не отыскав рубашки, я нашариваю (машинально, молча) на стене выключатель:

– Что ты там потерял?.. Света же нет!

После долгой моей паузы я, все еще ошарашенный, произношу первые слова. Я вроде как посмеиваюсь:

– Да ладно… Я же знаю, что ты – Алка.

– Не Алка, мой дружок-петушок. Не Алка.

Но я продолжаю внешне дурашливую игру:

– Да я же чувствовал… Алка-Аллочка… Почувствовал твою грудь.

– Глупости! – Голос со злостью. – Ничего ты не почувствовал… Грудь как грудь.

– Но ведь неплохая.

Мы оба замолчали. В полной тьме.

Я тупо обдумывал – действительно голос другой… Ей не под тридцать, а побольше. Сороковник!.. Самый злобный возраст. Немеренные претензии к жизни. А доброты (доброты старения) еще не скопилось.

Ее телом я, конечно, обманулся. Но голос… Кто? Кто она все-таки? Чья это дача?!. И странно – для женщины в такой ситуации она слишком спокойна, почему?.. Лежит себе в постели. Полулежит…

– Вообще-то любопытно посмотреть – какой ты. – Она во тьме еще и усмехалась. – Зажечь, что ли, свечу…

– А зачем? – говорю я.

Ее холодное спокойствие мне не нравится все больше. Такое спокойствие тем сильнее может вдруг взорваться. Женщина в праведном гневе… В ярости!.. Увидит, что во тьме ее оттрахал старик.

Я делаю вид, что меня подхватило волной грошовой романтики.

– А зачем свеча?.. – повторил. – Давай так и разойдемся.

– Как это?

– Не зная друг друга… Были – и не были.

– Ишь как!.. Мягко стелешь, милый.

– Зато красиво.

Она подумала:

– А номер на даче? Ты же увидишь… Узнаешь…

– Нет номера на даче, нет на заборе… Я потому и ошибся… Ни луны. Ни фонаря. Ни номера…

– Это правда, – холодно припоминает она. – Номерок действительно вчера убрали.

Она еще и еще медлит. Почему?.. И как спокойна!.. И с тем же холодком, уже ничуть не церемонясь (и продолжая жестко давить на «ты»), она рассуждает:

– Но надо же тебя наказать.

– Это зачем?

– Надо.

Нашел на полу и уже надеваю рубашку. Застегиваю пуговицы.

– Уйду, уйду сейчас, – говорю несколько виновато.

– Навряд ли.

И крепким, уверенным голосом – из тьмы – она наконец раскрывает карты. Объясняет:

– Домработница ко мне… Приходит рано-рано. Местная ваша старуха… Михеевна… Скоро она придет.

– И что?

– А то, что прибирать ей сегодня особо нечего. И мусор выносить не придется. Другого мусора нет. Вот она тебя и вынесет. Она сильная…

– Что ж я сам не справлюсь?

– А ты спать будешь. Крепко спать… После того, что выпил.

И смеется:

– Тебя твое ворье разве что завтра подберет.

– А? Что? (Меня приняли за чужака-малаховца. За вора…)

– На улицу засранца. Выкинем!.. На дорогу с Михеевной тебя вынесем и положим… Лежи там!.. Чтоб каждая ночная машина тебя пугала до полусмерти! В штаны разок-другой наложишь. Храбрец говенный! Только с женщинами и храбры!

Меня пробил пот. И я пытался скрыть испуг за шуткой:

– Если по-темному бросить человека на дороге, это опасно. Колесом переехать могут.

– А это как лежать будешь. Это уж как Михеевна тебя положит… Я, конечно, лишнего снотворного тебе сыпанула. В вино… Но ведь испугалась во тьме… Страшно… Шаги у тебя, у вора, легкие-легкие. Не напряженные… Как у старика.

Она болтала, выбалтывала свой ночной страх, а я уже встал… Иду. Важны теперь даже минуты! Секунды… Мой домишко, мой Осьмушник не так далек – дойти бы. По пути бы не рухнуть… Ночью среди дороги.

И надо же так – этот злой бабец умудрился еще и прихватить меня. За рубашку.

– Стой! Стой!

Я вырвался… Удачно то, что она уже была в халате – я ее не за руки, а за халат, за халат! Это у мужчин машинально!.. Когда халат, ищешь большую грудь. Если ночью… Цепко и хватко ищешь. Там, где халат – всё голое…

– А-аах! – вскрикивает она. Явно от моей холодной руки. Тоже ведь и у нее ночь вперемешку со страхом.

Под аханье я вырвался. Я даже упал… Торопился… Но лестница рядом – и дальше я уже не вставая. Сидя… Съехал, прогрохотал по лестнице на ягодицах… Не пропуская ступенек.

Ну, всё.

Улица темным-темна… Ни лучика. И две-три звезды вверху, остальные отдыхают… Иду. А меня уже бросает. Меня волочит во тьме… Падаю. Встаю… Какие-то вспышки в затылке. Но ведь иду… Иду…

Почему у нее бутылка с вином оказалась наготове? Откупоренная… Напуганный ворами люд. Но бабец крепкий. Сороко-оовник!.. Держала бутылку прямо на столе… Известная уловка. Для вора поставить на виду. Вор не удержится. Вор схватит… и обязательно глотнет.

Стою… Брякнулся о столб. Это о какой же?.. Где я?.. Ведь шел по дороге.

А как ловко она в темноте сунула мне в руку стакан – гость, мол, дорогой! выпей, мол!.. Сыпанула таблетки загодя. Штуки четыре… Если не пять-шесть. Не женщина, а Агата Кристи. Хорошо, не крысиный яд.

Но пока эти пять таблеток кувыркались в моем желудке, я покувыркался в ее постели. Кое-что перепало и нам. Она отлично имитировала! Играла… А должно быть, она сильно удивилась, когда я сразу шагнул к ней. К спящей. Как бы к спящей. (Не этого ждала… Вор, шагнувший не к сумочке… не к японскому видаку… и даже не к бутылке, а к ее постели.)

Ага… Светлое пятно. Ну, не светлое… а все же латаный новым штакетником забор. Значит, Фроловы, а?.. Значит, иду. Не свалился… Не лег на дорогу. Фига тебе, толстая стерва. Толстая, это я зря… Неплохая грудь. А плечи! У Алки таких никогда и не было… Но как инстинктивно, как находчиво, словно бы за пробковый круг – как тонущий – за ее холодную гладкую грудь я ухватился. Когда вырывался…

Халат, халат помог! Восточные одежды просты – сунул руку и всё там!.. Иначе бы я не вырвался и остался. У нее на полу… А теперь я дойду. Чего бы там ни насыпала, стервоза, я дойду… доползу.

Очнулся на полпути, посреди дороги, это плохо. Я рассердился. Башка – вот что подводит! Башка хочет спать… Молодые стократ правы – нас надо гнать! Нас подводит не смена ситуации и не выбор лидера, а собственная башка!.. Вот правда правд.

Вставай, вставай! (Я впал в праведный гнев.) Вставай… И нечего бухтить… Мы уже на отмели. Забирайте, – говорил я молодым, – эту вашу (бывшую нашу) мейн-стрим – или как ее там!.. Мы отучаствовали в общественном муравейнике. Отбой. Кто сколько смог… Кто больше, кто меньше… Наше поколение отстрелялось. Мы во тьме. Нет, нет, никого я не пугаю… Напротив. Нам уже хорошо! Мы в ласковой тьме. Мы в ласковой нашей тьме. Нам только бы силенок на этот возврат по темной дороге… Дайте нам пройти до своей постели – топ-топ… Дайте нам высокую луну. Добраться по светлому… и уснуть.

Старики ноют не оттого, что нет радостей. А оттого, что эти радости забылись. Была женщина… В халате… В памяти остался толстый халат. Радость съедается слишком быстро. И нет ее в памяти.

Как быстро съедается светлая радость.Как долго жуётся?.. жуётся?.. печаль.

Я упал, грохнулся-таки напоследок в канаву. Или это канава упала на меня. Не важно, кто первый. Мы упали друг на друга… И нашли свое сегодняшнее обоюдное счастье… Ведь это моя канава.

Отравление (а как еще назвать?) к этой минуте перекинулось из живота выше и опаснее – в голову. Шуршащая свинцовая дробь перекатывалась глубоко в ухе. Дробь собиралась там в кучку. Тарахтела… И еще покатавшись кучкой, выстреливала в висок… То в правый. То в левый.

Но вытянув руку, я уже мог (лежа в траве) потрогать узнаваемый забор – и ведь это мой забор. Я перебирал пальцами по старенькой, уже давно незанозистой штакетине… Я как бы играл музыку возвращения… Добрался… Моя музыка. Чего бы эта перетрусившая самка мне ни сыпанула в стакан, я добрался. У себя дома… У себя…

А моего возраста бабец не угадала. Шаг, говорит, легкий, как у старика. Вино было заготовлено для вора… Самозащита… Чтоб не ограбил… Шаг вора легок, вот что она решила! То-то ее в постели трясло… Я-то думал, секс. Я-то думал, Алка за долгий год (от лета до лета) наскучалась, натосковалась.

У себя… Добрался. Нечего стенать. Да и упал-то старикашка не больше пяти (четырех) раз. Можно бы старикашке и уснуть. Но я нет… Ого-го!.. Я не останусь в канаве! Последним усилием я выползаю оттуда и теперь лежу в траве. У самого забора… Жмясь к калитке. Все-таки в траве.

Я просовываю руку за. Ищу крючок… За калиткой рядом пахучий куст смородины. Уже можно заснуть. Я ласкаю его. Этот куст… Земля… Уже моя пядь.

Так и есть, дачнице лет сорок… Среди бела дня. Идет по дороге прямо мне навстречу. Я слегка напрягся. (Остаточное чувство.) Но ведь прошла уже неделя… Я к этому времени ее вполне вычислил. По расположению дачи… По времени приезда… По расспросам тех и других соседей я уже знал, что это она и есть – моя ночная фурия. (Но она-то меня не знала!)