Майкл Каннингем - Плоть и кровь
— Мне это тоже приятно, — сказала Зои.
— Ах, девочка моя, дочурка, которой у меня отродясь не было. А теперь скажи мне, мой ангел, ты уже успела переспать с кем-нибудь новеньким?
1977
Мэри знала. Знала по запаху, который он приносил в дом, по мелодиям, которые напевал. Да у Константина на лице было написано, что он обзавелся женщиной. Сам этот факт ее не удивлял. Мужчине свойственно гулять на стороне, такова потребность его организма. Она усвоила это еще девочкой и никогда не позволяла себе принимать свои эмоции на сей счет за серьезные мысли. Мэри удивлялась скорее своему отношению к этому факту — равнодушию, к которому по временам, если она особенно уставала под вечер, добавлялось облегчение. Константин изменял ей, и в этом присутствовал определенный смысл. Идеальной женой она не была, хоть и стремилась стать ею, — лезла из кожи вон, чтобы испечь к очередному дню рождения торт, поддерживала в доме чистоту, шила, и швы ее были безупречными. Однако годы проходили, а желание, вожделение привычным для нее так и не становилось. В постели она оставалась холодной, неохотливой. Воровала — и похоже было, что избавиться от этого пристрастия ей уже не удастся. Сблизиться хотя бы с одной занимавшей в обществе видное положение женщиной, стать ее задушевной подругой Мэри так и не сумела, хоть и работала в бесчисленных комитетах. Если Константин завел любовницу, если нашел способ, позволявший умиротворять его страсти с той же легкостью и простотой, с какой другие мужчины выбегают из дома за сигаретами, ее это вполне устраивало. Самолюбование, самоудовлетворение, которое он ощущал, переспав в очередной раз с любовницей, просто-напросто прилипало к нему, как липнет к коже мужчины запах женских духов. Однако по натуре Константин был строителем, приобретателем, — он мог добавить к своей жизни женщину-другую, но добровольно отказаться от того, что уже имел, не смог бы никогда. Не смог бы пожертвовать той отчасти раздражительной дружбой, которая установилась между ним и Мэри, удобствами дома, который построил он сам. И Мэри с этим сжилась. Конечно, изображать неведение ей не нравилось. Временами она казалась себе такой глупой, такой недооцененной. Впрочем, это представлялось ей платой не столь уж и высокой. Жить по взаимно обговоренным правилам она не могла. Не могла удовлетвориться одним лишь поливанием льнувшего к стенам ее дома плюща или опробованием новых рецептов, как то делают женщины, окончательно смирившиеся с неверностью мужей. Зато могла хранить тайну.
Мэри хранила ее почти год и, возможно, хранила бы и дальше, если б однажды, в день, пришедшийся на пору такую жаркую, какой не бывало в этих краях с начала столетия, не зашла, отправившись за хозяйственными покупками, в контору мужа, чтобы занести забытый им дома контракт. В конторе этой она появлялась редко. Ей там просто нечего было делать. Контора не принадлежала к числу мест, куда заглядывают жены. Комфорт, журналы, уютные кресла — всего этого здесь не существовало, а общая уборная в конце коридора, в которую приходилось ходить с ключом, подвешенным на здоровенное латунное кольцо, была попросту неописуемой. Если Константин и его партнер бессовестным образом экономили при постройке домов, то так же точно скупились и когда дело шло о их собственных профессиональных удобствах. Стены кабинетов на третьем этаже офисного здания, сооруженного в неопределенно тюдоровском стиле, были обшиты пластмассовыми панелями и обставлены первыми попавшимися под руку столами, тоже пластмассовыми, хоть и раскрашенными под дерево, и креслами, обтянутыми зеленым кожзаменителем. Мэри если и заходила туда, то без всякого удовольствия. Дешевизна конторы заставляла ее смущенно поеживаться, и после редких посещений этого места она какое-то время оставалась дерганой и пугливой, точно хозяйка, обнаружившая, что фундамент ее дома проедают муравьи.
Тем не менее занести Константину контракт было необходимо, и Мэри пришла к нему знойным утром, около десяти, пришла одетой в бежевую льняную юбку и бледно-желтую шелковую блузку. Константин сидел за своим рабочим столом и вид имел до того встрепанный и замотанный, что Мэри погадала: уж не сорвал ли он, услышав, как открылась входная дверь, трубку с телефона, не включил ли на нем все три лампочки ожидающих вызовов и не начал ли оголтело строчить в лежавшем перед ним большом блокноте какие-то бессмысленные слова? Его поведение могло быть всего лишь игрой на публику, попыткой произвести впечатление на пришедшего к нему человека, — а что это за человек, кредитор или инвестор, не важно, — и сейчас, увидев ее, он положит трубку и откинется на спинку своего большого кресла на колесиках, издававшего резкий, зазубристый звук при каждом его перемещении по листу дешевого пластика, который Константин настелил за своим рабочим столом, чтобы защитить ковер.
Однако он продолжал говорить: —…я же сказал тебе, Джимми, по малой смете, и если ты так представляешь себе малую, мать ее, смету, то у меня просто слов нет…
Он рубанул ладонью воздух — жест одновременно и приветственный и изгоняющий, — указал пальцем на правый угол стола, и Мэри положила туда контракт. Константин произнес одними губами: «Спасибо» — и снова заговорил в трубку:
— …я хочу, чтобы ты получил хорошую цену, вот чего я хочу. И если я должен объяснять тебе, что такое хорошая цена, ладно, объясню, хорошая цена — это…
Мэри повернулась, чтобы уйти, ей не терпелось вернуться в относительную тишину собственной жизни, к ее чистым и мягким поверхностям. И оказалась нос к носу с секретаршей Ника Казанзакиса — как бишь ее? — пухлой женщиной, с которой она познакомилась два года назад на рождественской вечеринке.
— О, — сказала Мэри и улыбнулась. — Здравствуйте.
Как же ее зовут? Марта, Маргарет? Нет, имя у нее иностранное.
Женщина стояла перед Мэри, и лицо у нее было таким пустым, таким тупо ошеломленным, что Мэри заподозрила ее в слабоумии. Нечто придурковатое в ней — толстой, с маленькой головкой, с бесцветными, белесыми, собранными на затылке в кулачок волосами — и вправду присутствовало. И первая мысль Мэри была такой: разговаривать с ней следует медленно и раздельно, как с ребенком. Можно сказать ей что-нибудь вроде «Я миссис Стассос, какое у вас красивое платье».
— Здравствуйте, — произнесла с непонятным акцентом женщина. Тон ее оказался резким и ни в коей мере не простым. И Мэри увидела, как пустое лицо женщины заполняется, точно стакан цветного стекла прозрачной жидкостью, выражением. Лицо становилось под толстым слоем косметики вызывающим и торжествующим, как если бы она одна во всем свете знала о некоем давнем проступке Мэри, о грехе, который Мэри полагала напрочь забытым.
— По-моему, мы уже встречались, — сказала Мэри. — Я — Мэри Стассос.
— Магда Болчик, — произнесла женщина, продолжая взирать на Мэри с победительной ненавистью, столь оголенной, что казалось, будто ненависть эта истекает из нее волнами, как жар из асфальта.
— На рождественской вечеринке, сколько я помню, — сказала Мэри. — Я, собственно, уже ухожу, просто занесла кое-какие документы.
— Да, на рождественской вечеринке, — согласилась Магда.
— Да. Ну что же, приятно было снова увидеться с вами.
Мэри обогнула ее и пошла к двери. Она еще могла уйти отсюда не более чем слегка озадаченной, неприятно встревоженной, однако обернулась и увидела это. Увидела, как женщина быстро обошла стол Константина и остановилась, положив ладонь на его плечо. Увидела, как Константин смахнул эту ладонь, увидела, как он обратил к ней, к Мэри, полный паники взгляд, продолжая говорить что-то о том, сколько должна стоить обрешетка.
Это была та самая женщина.
И Мэри словно утратила себя самое, утратила все представления о причинах и следствиях. Да, она знала, что Константин завел роман, но женщина, которая рисовалась ее воображению, была настолько другой, настолько превосходившей вот эту, что теперь ей показались нарушенными сами законы физики. Если эта невзрачная толстуха могла спать с ее мужем — могла стать ее соперницей, — тогда и бумаги, лежавшие на столе Константина, могли завизжать, вспорхнуть, точно птицы, и полететь кругами по комнате. Кофейник мог взорваться, а стены внезапно пойти трещинами. С секунду Мэри оставалась неподвижной — Магда смотрела на нее с яростным удовлетворением набившего брюхо медведя, а продолжавший разговаривать по телефону Константин смотрел просительно и виновато.
И она сделала то единственное, о чем еще знала, как оно делается. Сказала приятным голосом: «До встречи». Коснулась сережки. И ушла.
Оказалось, что дома она оставаться не может, даже приняв пилюлю. Комнаты представились ей зараженными, наполненными безмолвием, до того страшным, что оно давило на Мэри так, точно сквозь стены просачивался смертоносный невидимый газ. И Мэри пришло вдруг в голову, что, может быть, ее трудности с дыханием и объясняются присутствием в доме чего-то опасного, каких-то паров, которые поднимаются от земли, но отравляют только ее — просто потому, что она проводит в доме больше времени, чем все прочие. Нелепость, конечно. Приступы удушья сопровождали всю ее взрослую жизнь. И все-таки сейчас сидеть в доме она не может. Не может дышать здесь. И за покупками отправиться не может тоже. И навестить подругу, потому что все ее подруги были просто знакомыми, связанными либо с бизнесом Константина, либо с ее, Мэри, благотворительной работой. Женщины, которые нравились ей больше всех, спокойные, хорошо воспитанные, верховодившие в комитетах и устраивавшие званые завтраки, всегда удостаивали ее не более чем поверхностного, хоть и благодушного внимания. Да, она годами довольствовалась этим, однако сейчас не перенесла бы такого. Конечно, она могла бы заглянуть к кому-то из них, не позвонив заранее, и ее приняли бы с терпеливым радушием. Приняли бы, провели в гостиную, предложили стакан чаю со льдом, однако она все время боялась бы, что сорвется. А если бы такое случилось на глазах у одной из этих спокойных, уверенных в себе женщин, Мэри обратилась бы для нее в не более чем иммигрантку, полную иммигрантской же истеричности, в неизбывную докуку — жестикулирующую, что-то лепечущую, причитающую, пока ее белое судно уходит вдаль. Конечно, к ней и тогда отнеслись бы по-доброму, однако сочли бы жалкой, а этого она не переживет.
