Леонид Пантелеев - Верую…
И все-таки — утешение.
Потому что инквизиция — это все-таки чудовищное искажение христианства, забвение его первых заповедей. <…> Нам надо лишь очиститься, вернуться к истинному христианству или хотя бы стремиться к нему. А что такое «очищение» ислама, возвращение к его основным догматам и истокам, мы хорошо видим на примере сегодняшних иранских событий…
Но легко сказать — вернуться к истинному христианству! Ведь если говорить о нашем опыте, речь идет о стране, на 80 % дехристианизированной. При этом, как я уже говорил, большинство тех, кто считают себя православными христианами, не знают основ учения, к которому себя причисляют. А бывает и похуже… Сколько раз я встречал людей, называющих себя христианами, которые, однако, из всего Евангелия запоминали или прежде всего вспоминают — тот бич, каким изгонял Спаситель из храма торгующих. Для меня этот бич — проверка человека. Заговорил человек о биче — значит, души его еще не коснулся свет истинного христианства. В моем представлении эта история с изгнанием торгующих из сонмища — живая, трогательная черта человечности в образе Богочеловека. Как и некоторые другие подобные. С младенческих лет умиляет меня, хватает за душу видение молитвы в Гефсиманском саду… «Елои, елои, лама савахвани: еже есть сказаемо: Боже мой, Боже мой, почто мя оставил еси!»
Дух уныния, тоски, приступ отчаяния или вспышка гнева — такого очень немного в Евангелии, но всякий такой штришок — свидетельство неподдельности, невыдуманности всего того, о чем повествуют евангелисты.
Нагорная проповедь — вот основа основ, христианского учения. Те же, кто видит в Евангелии только бич или, скажем, свадьбу в Кане Галилейской, — исповедуют искаженное, нехристианское, неистинное христианство. Это — «христианство» погромщиков и тех, кто учил молодых христиан, будто не всякое убийство есть беззаконное убийство. К ним же я могу причислить и покойного Александра Введенского, первоиерарха обновленческой церкви. Этот борец за обновление, очищение православной церкви на диспуте с Луначарским утверждал, будто «нельзя себе представить более чудовищной клеветы на Христа, чем та, которой Христа опозорил Толстой». Тот же Введенский, высмеивая толстовскую проповедь непротивления, тоже не мог не вспомнить торговцев, изгоняемых из храма. Впрочем, что за христианин был Введенский и какими методами он не брезговал пользоваться, свидетельствует другой его парадокс, возглашенный на том же диспуте:
«Марксизм — это Евангелие, напечатанное атеистическим шрифтом».
С тем же успехом он мог, перевернув этот софизм, заявить, что христианство — это «Капитал» или «Коммунистический манифест», напечатанные шрифтом церковно-славянским.
Имел ли хоть какое-нибудь право этот самозваный первоиерарх, именовавший себя святейшеством и блаженством, ставить здесь знак равенства?! Если забыть, отодвинуть в сторону все издержки минувших десятилетий, то коммунизм (научный коммунизм, каким он представлялся его первооткрывателям) — это, может быть, и христианство, но христианство бездуховное, обезбоженное… Именно поэтому так непостижимо скоро и выплыл в этом антихристианском (если не антихристовом) «евангелии» на первое место «б и ч», появились «вышки», «попки», «стенки» и вместо любви во главе угла стала самая лютая, сатанинская, якобы классовая ненависть.
В принципе, конечно, может быть и даже должен быть христианский коммунизм. Но почему-то словосочетание не выписывается и не выговаривается. Христианский социализм — да, в этом есть что-то реальное, достижимое, и слова эти не пугают, не режут уха. Слово же «коммунизм», какие бы эпитеты к нему ни приставляли, настолько опорочено, так смачно и густо окрашено человеческой кровью, что вряд ли удержится в обиходе человечества. Если и быть ему, то только в истории, там же, где «инквизиция», «крепостное право», «невольничество», «Бухенвальд», «гестапо», «фашизм»…
Все это я говорю и даже не говорю, а уже долблю с таким упорным постоянством только потому, что мое сердце христианина чувствует, где выход и где опасность. Над каждым православным (и не только православным) храмом зримо или незримо должен стоять девиз:
«Свобода, независимость и чистота».
И не мною сделано это открытие. Уже давно сказано:
«Дом Мой — дом молитвы наречется».
61Перечитывал на днях письма Пушкина к Чаадаеву. Боже мой, как мало знают у нас нашего лучшего поэта, какое извращенное представление дает о нем школа, а вслед за ней и расхожее литературоведение. Вольнодумец, вольтерьянец, атеист, автор «Гавриилиады», космополит, царененавистник, «беспартийный» декабрист… А вот что пишет Пушкин — не кому-нибудь, не Бенкендорфу и не Жуковскому, а лучшему другу своему, с которым фальшивить не мог и не стал бы:
«Хотя лично я сердечно привязан к государю, я далеко не восторгаюсь всем, что вижу вокруг себя…» Да, восторгаться было мало чем, и все-таки Пушкин заканчивает эту фразу великими словами: «…но клянусь честью, что ни за что на свете я не хотел бы переменить отечество, или иметь другую историю, кроме истории наших предков, такой, какой нам Бог ее дал».
А тот пыл, та неподдельная сердечная горячность, с какой Пушкин защищает от нападок Чаадаева православие! Мог ли подобный пыл проявить человек не только враждебный, но просто равнодушный к православию и вообще к религии?
«Вы говорите, — пишет он Чаадаеву, — что источник, откуда мы черпали христианство, был нечист, что Византия была достойна презрения и презираема и т. п. Ах, мой друг, разве сам Иисус Христос не родился евреем и разве Иерусалим не был притчею во языцех? Евангелие от этого разве менее изумительно?»
А у нас уже без малого семь десятилетий не устают долбить: «…выходец из полуразорившейся дворянской семьи… жил в атмосфере подготовки к вооруженному восстанию… ждет развития революционных событий… политически неблагонадежный… развивает антикрепостнические идеи Радищева… пишет — антирелигиозные стихи и эпиграммы… окончательно переходит в оппозицию…»
Все было: и увлечение идеями, занесенными из революционной Франции, и оппозиционное отношение к правительству, и кощунственные стихи и другие грехи легковесной юности, и глубокое сочувствие друзьям-декабристам… Но нельзя забывать, что «Гавриилиаду» написал двадцатидвухлетний юноша, родившийся на рубеже столетий, подраставший в атмосфере воинствующего вольтерьянства и якобинства (как же мне это знакомо, как похоже на ту атмосферу воинствующего безбожия, в какой росли мы), но забывать нельзя и о том, что гениальный Пушкин духовно рос не по дням, а по часам. Двадцатилетний и тридцатилетний Пушкин это — не скажу совсем разные люди, — но это ребенок и патриарх. Гений, возмужав, не мог не прийти к идее Бога или, точнее, не мог не укрепиться в этой идее.
А как умно и остроумно объясняет Пушкин отсталость современного ему православного духовенства. «Наше духовенство, до Феофана, — пишет он, — было достойно уважения, оно никогда не пятнало себя низостями папизма и, конечно, никогда не вызвало бы реформации в тот момент, когда человечество больше всего нуждалось в единстве. Согласен, что нынешнее наше духовенство отстало. Хотите знать причину? Оно носит бороду, вот и все. Оно не принадлежит к хорошему обществу». Живи Пушкин в наше время, он сказал бы: недостаточно интеллигентно.
За этим изящным парадоксом, за этим будто бы легковесным mot скрывается очень точное наблюдение и очень серьезная мысль. Бородатость нашего духовенства — признак его кастовости, как тонзура католического патера свидетельствует об отрицании им всего мирского, — это знак целибата, безбрачия. А безбрачие кастовость исключает.
Говоря об утраченном нашим духовенством уважении, Пушкин называет Феофана Прокоповича, но ему следовало назвать Петра. Ведь именно с петровского знаменитого указа 1722 года началось духовное, нравственное и интеллектуальное оскудение русской православной церкви (хотя, если говорить по совести, и в допетровские времена духовенство наше в целом не заслуживало тех высоких слов, какими его наградил Пушкин. Достаточно вспомнить, что еще в XVII веке приходы продавались с торгов — при том, что существование духовенства было самым незавидным, почти нищенским, и в попы шли только выходцы из низших классов).
Указ 1722 года затруднил доступ к духовным должностям для лиц не духовного происхождения. Дворянину позволено было принять сан или постричься в монахи лишь по достижении сорокалетнего возраста. Причем разрешалось идти в священники или монахи только небогатым дворянам (а через год, в 1723 году было вообще запрещено пострижение в монашество; свободное пострижение разрешила только Елизавета). Запрет дворянам вступать в духовное звание действовал до 1785 года. Но звание это было, по словам историка церкви, «до того принижено», что отмена в 1730 году закона «о единонаследии» ничего не изменила. Вряд ли Пушкин знал хоть один случай, когда дворянин принял бы сан священника.
