Михаил Тарковский - Тойота-Креста
Хорошо спалось на новом месте. Необыкновенно выпукло и без остатка отливалось в душе происходящее, и сны ложились на сердце легко и жили с явью равноправно и ярко. И красотой синей воды и окрестных гор прилил-перетёк по незримым сосудам Машин образ. И наутро особенно остро ощутил он беззащитность её теплого рта, и эта утечка тепла через самого слабого особенно поразила. Почти до вечера он проверял с ребятами ловушки, а после обеда, чуть передохнув, вышел на улицу.
По западному берегу он прошёл на самый юг острова и смотрел через двухмильный пролив на деревеньку Носсапу, на высокий маяк с электрически синими огнями, а потом поднялся и остановился у огромного железного креста, стоящего на бетонном основании. Когда-то он показался Жене сваренным из ржавой американской рулёжки, которой был завален весь Кунашир и которой в Сибири городили огороды возле разобранных взлётно-посадочных полос, давно залитых бетоном. Так он и запомнил его, а теперь оказалось, что ствол и руки креста, огромные, как лопасти или крылья, были сварены специально и напоминали своей грубой ажурностью арматуру не то моста, не то крана.
Женя встал у креста на колени и попросил прощения за всё, что натворил в своей жизни, и за всех людей, которые живут, как ему казалось, в пол-, в четверть, в сотую часть веры или вовсе без неё. Потом он поцеловал крест в трудовое железо.
То, что крест оказался сваренным не из рулёжки, а из простого железа с дырками, нисколько не удивило его – с ним и раньше такое случалось. Он подумал, что если б это была заморская рулёжка, а остров непонятно чей, то так даже и острее. Тогда можно было бы сказать, что на японском острове под православным крестом из американского железа стоит на коленях русский человек. И спрашивает куда-то вдаль, через жилы-облака, реки-проливы и руки-дороги: «А чья же это земля, Батюшка Енисей, отзовись, если слышишь меня? И почему дорога она так, что мурашки ползут по спине и душу сводит океанским ознобом?» И отвечает Батюшка Енисей – сквозь слова-облака и реки-дороги: «Слышу тебя, брат ты мой, и вправду, как поднесённый стоишь. Знай, что в тебе только дело, и в руках твоих слёзы твои, и если они настоящие и приняла их земля без остатка, то твоя это земля во веки веков».
Потом Женя прошёл на восточное побережье, где прибойная волна омывала оледенелые глыбы базальта, переливалась синими струями в белёсых ваннах, подымалась и убегала, и поверхности её ходили, как на весах в чашах и чашках. Он подошёл совсем близко к воде, так что до него добивали брызги и гул поглощал с головой. Потом он что-то спросил у грохочущей массы…
И, кивнув, быстро отошёл от воды и стал торопливо забираться на высокий обрыв. Наверху он некоторое время стоял, глядя в океанскую даль, а потом достал из внутреннего кармана чёрный и блестящий брусочек с кнопками, что-то нащупал в нём и крикнул:
10
– Маша, ты меня слышишь?
– Да! Это ты? – ответил далёкий голос.
– Я. Что ты делаешь?
– А как ты думаешь? – голос прерывался и множился.
– Я думаю, что ты… ты покупаешь сапоги.
– Да! – сдулись вёрстами нежные меха. – А как ты узнал? Ты где? Что ты делаешь?
– Я… Ты должна догадаться…
– Что догадаться? Женя! Почему ты молчишь?
– Я… Я не молчу… Понимаешь… Я… Просто… они так добрали смысла… что я не могу…
– Что ты не можешь?
– Их сказать…
– Кого их? Я не понимаю…
– Ладно… Я вот машину новую купил!
– Какую?
– «Марк-два-блит» [9], вэдовый, два и четыре литра.
– Он… хороший?
– Он великолепный… Белый… и вообще… такая кимастищща кругом…
– Что-о?
– Да ничего…
– Ты уехал совсем… далеко?
– Да…
– Совсем-пресовсем?
– Совсем-пресовсем…
– Туда, где все стали другими?
– Туда, где все стали другими…
– И ты тоже?
– И мы тоже…
– И ты решил меня снова придумать?
– И я решил тебя снова придумать.
– Хм… Расскажи мне что-нибудь…
Он хотел рассказать про хоккайдские горы в снегу и про несущихся топорков, про мост Три Семёрки и про маяк в Носсапу, про распластанные пихты и крест из ржавой рулёжки…
…Они еле держали своё содержимое, и оно, огромное, вздрагивало, ходило ходуном под тонкой плёнкой, бродило и опадало дымчатой бездной – такими спелыми, налитыми стали слова, и так страшно их было пролить.
– Может, ты послушаешь… не меня? И я просто протяну руку…
– Не тебя, а кого? Что? Это… правда? Ты… ты не обманываешь?
– Я не обманываю… – и он, будто решаясь на что-то, набрал полную грудь воздуха и выдохнул:
– Я стою
на краю
Океана.
* * *Я стою на краю Океана,Ожиданья, надежды, земли,Над Хоккайдо полоска тумана,И в Корсаков ушли корабли.
Всё сбылось по пути, на дорогеВ набегающем косо снегу,Потому так пронзительно строгиЭти горы на том берегу.
Так по чьей нестихающей волеЯ стою, как стоял на мосту,Два крыла, две дороги, две болиРаспластав на огромном кресту?
Вот колышется, светится, дышит,Подступает, гудит, говорит,И имеющий уши да слышит,И имеющий очи да зрит
Эту зыбь, не залегшую к ночи,Эти дали, дымы, облака…Лишь бы были прозрачными очиИ спокойна, как прежде, рука.
Спите, горы, дома и собаки,Я к утру разгоню пелену,Я подам предрассветные знаки,Что приму, пронесу и верну,
Всё верну… и полоску тумана,И двуглавую долю мою.Понимает язык ОкеанаТолько тот, кто стоит на краю.
Часть 3
Распилыш
Глава 1
Жека
Е. М. Барковцу
1
Под восточным крылом орланаНа излете последней строкиТы стоял на краю ОкеанаИ туманы поил с руки.
Ты стоял на краю. Стыли реки.Замирал океанский накат,Я прощался с тобой навеки,Мой напарник, учитель и брат.
Только дрогнуло небо: трогай!Ты остался на берегу.Я уехал твоей дорогойПо щебёнке, желтевшей в снегу.
Облака расступились рвано…Мне так трудно расстаться с тобой,Будто я – на краю ОкеанаИ грохочет в висках прибой.
Будто соль омывает ноги,Будто Маша зовёт с крыльца…Будто нет конца у дорогиИ у книги не будет конца.
2
Был асфальт в снежной насечке,Чья-то «креста» в коричневом льду,Обжиг ветра, жара из печкиИ «камаз» в солярном чаду.
Был ночлег, и была дорога,И морозные звёзды с утра,И щиты отсекали строго:Лондоко, Биракан, Архара.
Я летел в версте от ТалданаПо гребёнке дроблёных скал,Ты стоял на краю ОкеанаИ две сотни страниц не спал.
Сколько вёрст под тенью крылатой!Как умеешь ты им служить!Мой братишка и мой соглядатай,Постарайся меня пережить!
О тебе будут помнить детиИ участок Хабаровск – Чита,И когда-нибудь в дальнем светеТвоё имя сверкнёт с щита.
3
О тебе говорили очиСиних звёзд в седой высоте,О тебе на исходе ночиПрокричал Амазар Чите.
По тебе резина, лысея,Шелестела сквозь ночь: «Прости…От Амура до ЕнисеяОстаётся три дня пути».
Народится из сизых полосОблаков, полыней и льдин…И окликнет огромный голос:«Почему ты приехал один?
Или чем-то тебя не уважилТвой собрат по судьбе и рулю,Или новых героев нажил,Или я – тебя не люблю?
Или манят другие книжки,Или Маня уходит к Гришке,Или денег просит сума,Или лира сошла с ума?»
Я ответил: «А что мне лира,Если это моя земля?Я отдам все награды мираЗа один поворот руля».
Вот Чита впереди как в чашкеИ в шершавой пыли капот…Я прижался к худой листвяшке.Сделал вдох…И включил поворот.
4
Я вернулся к тебе с полдороги,Когда понял, что я не смогуБез твоей бесконечной дорогиПо щебёнке, утопшей в снегу.
Рыжей пыли на снежной бровкеВымерзающий варенец…Даль хребта в серой штриховке.И заезжки жданный дворец.
И опять не сомкнутся очи.Тарахтит стоянка во мгле.(В синей туши – остаток ночи.Гарь под сопкой – в чернейшем угле.)
В синеве пройду Магдагачи(Лиственничник – в карандаше…),Лишь бы было светлей и богачеНа бескрайней твоей душе!
Снова сопки берут в объятьяИ колёса бегут легко,И кивают названья-братьяАрхара, Биракан, Лондоко.
Вот Хабаровск с морозным чадом…И в солярном чаду «камаз».Слышишь, Жека, дождись, я рядом,Не закончился наш рассказ
Под восточным крылом орлана…Где горчей с каждым годом жить,И дорогу до ОкеанаИзвели, не успев проложить.
Перевалы, петли, уклоны,Обжитые с таким трудом,Где когда-то неслись перегоны,В кузовах, оперённых льдом.
5
