Амос Оз - Повесть о любви и тьме
Прежде чем успел он отряхнуть пыль с башмаков, в которых проводил бабушку в последний путь, наполнился дом дедушки толпой утешительниц, которые подбодряли его, делили с ним его одиночество и понимали, как сильна его сердечная боль. Ни на миг не оставляли его в покое: ублажали теплыми свежеприготовленными блюдами, освежали яблочными пирогами, а он, по всему видать, был вполне доволен и не позволял им оставлять его в покое — разве во все дни его жизни не тосковал он по женщине, просто по женщине. По всем женщинам истомилась душа его — по красавицам и по тем, чью привлекательность не сумели заметить другие мужчины: «Дамы, — решительно изрек однажды дедушка, — они все очень красивые. Все до одной, без исключения. Но мужчины, — тут он улыбнулся, — слепцы! Абсолютные слепцы! Ну да что там… Ведь они видят только самих себя, впрочем, и себя они тоже не видят. Слепцы!»
*Со смертью бабушки сократил дедушка свою коммерческую деятельность. По-прежнему, бывало, объявлял он время от времени, весь сияя от гордости и удовольствия, о «деловой, весьма важной поездке в Тель-Авив, на улицу Грузенберг», или об «очень, очень важном заседании в Рамат-Гане, со всеми руководителями фирмы». Все еще любил он протягивать всем, кто повстречается на пути, свои изысканные, вызывающие уважение визитные карточки: «Александр З. Клаузнер, ткани, одежда, конфекция, импортер, торговый поверенный, аккредитованный агент общей торговли, посредник…» и т. д. и т. п. Но отныне почти все время был он погружен в свои сложнейшие сердечные дела: он приглашал и его приглашали на чашку чая, он обедал при свечах в одном из лучших, но не слишком дорогих ресторанах («С госпожой Цитрин, ты дурак, — уж это непременно по-русски, — с госпожой Цитрин, а не с госпожой Шапошник!»)
Целые часы проводил он за своим столиком на втором, скрытом от любопытных глаз, этаже в кафе «Атара» на спуске улицы Бен-Иехуда. На дедушке темно-голубой костюм, галстук в крапинку, весь он розовый, улыбчивый, надраенный, ухоженный, пахнет шампунем, тальком, одеколоном, радует глаз своей белоснежной, туго накрахмаленной рубашкой, с таким же белоснежным платочком в нагрудном кармане, с серебряными запонками. Его всегда окружает целая свита женщин, им пятьдесят-шестьдесят лет, но они хорошо сохранились: вдовы, затянутые в корсеты, в нейлоновых чулках со швом сзади; элегантные разведенные дамы с хорошо наложенной косметикой, маникюром, педикюром, перманентом, фризурой, украшенные серьгами, множеством колец и браслетов; матроны, говорящие на ломаном иврите с венгерским, польским, румынским или балканским акцентом. Дедушка любил их общество, а они таяли под лучами его обаяния: был он потрясающим собеседником, джентльменом в стиле девятнадцатого века, целовал дамам руки, торопился открыть перед ними дверь, предлагал руку, если встречались на пути лестницы или какой-либо спуск, помнил все дни рождения, посылал букеты или коробки конфет, у него был наметанный глаз, и он мог оценить и одарить комплиментом фасон платья, новую прическу, элегантную обувь, новую сумочку, он мило и со вкусом шутил, декламировал, когда представлялся случай, стихи, умел вести беседу с теплым юмором. Однажды, открыв дверь, я увидел своего девяностолетнего дедушку, преклонившего колени перед брюнеткой с округлыми формами, веселой вдовой одного нотариуса. Дамочка подмигнула мне поверх головы моего влюбленного дедушки и заигрывающе улыбнулась мне, обнажив два ряда зубов, до того блестящих, что вряд ли они могли быть настоящими. Я вышел и тихонько притворил за собой дверь, так что дедушка меня и не заметил.
В чем заключалась тайна его мужского обаяния? Это я, пожалуй, стал постигать, лишь спустя годы. Он обладал качеством, которое почти не встречается среди мужчин, замечательным качеством, возможно, самым сексуально притягательным для многих женщин: он умел слушать.
Не просто прикидывался из вежливости, что он, мол, слушает, с нетерпением ожидая, когда она, наконец, замолчит.
Не перебивал собеседницу, завершая за нее начатую фразу.
Не прерывал ее, не встревал в ее речь, чтобы подытожить сказанное и двинуться дальше.
Не предоставлял своей собеседнице возможность просто сотрясать своими словами воздух, тем временем готовя в уме свой ответ, который он произнесет, когда она, наконец, замолчит.
Не прикидывался проявляющим интерес и получающим удовольствие от беседы, а на самом деле, проявлял интерес и получал удовольствие. Ну что тут говорить: его любознательность не знала усталости.
Не проявлял нетерпения, не стремился повернуть разговор таким образом, чтобы от ее мелких дел прейти к своим, куда более важным.
Напротив: он был очень увлечен ее делами. Ему было всегда приятно слушать ее, и даже если она оказывалась чрезмерно многословной, он дожидался, пока она выскажется, наслаждаясь тем временем всеми изгибами ее фигуры.
Не спешил. Не торопил. Ждал, пока она закончит, да и когда она умолкала, не набрасывался на нее, не перехватывал инициативу, а с удовольствием продолжал ждать: вдруг у нее есть еще что-то? Вдруг нахлынет еще одна волна?
Ему нравилось, чтобы она держала его за руку, словно ведя за собой в ее собственном ритме. Нравилось аккомпанировать ей, как флейта аккомпанирует пению.
Он любил узнавать ее. Любил понимать. Познавать. Любил вникать в суть ее мысли. И даже чуть глубже.
Любил отдаваться. Отдаваясь, он получал даже большее наслаждение, чем, обладая ею.
Ну да что там! они, бывало, говорят и говорят с ним, наговорятся досыта, сколько душа того желает, о делах личных, тайных, о самых болезненных проблемах, а он сидит и слушает — с мудростью и нежностью, с доброжелательностью и бесконечным терпением.
Нет, не с терпением, а с удовольствием и искренним чувством.
Есть множество мужчин, которые обожают секс, готовы без конца заниматься им, но ненавидят женщин.
Дедушка мой, так мне кажется, любил и то, и другое.
И делал это со всей деликатностью. Ничего не рассчитывал. Не хватал то, что не его. Никогда не спешил. Любил плавать и не торопился бросить якорь.
Множество романов было у него за двадцать лет его медовой эпохи, после смерти бабушки, с семидесяти семи лет и до конца его дней.
Иногда отправлялся он со своей возлюбленной, той или другой, провести два-три дня в гостинице в Тверии, либо в пансионе в Гедере, либо выбиралась «кайтана» на берегу моря в Натании. (Слово «кайтана» — так на иврите называют место для летнего отдыха — дедушка переводил русским словом дача, и оно словно сохраняло чеховский аромат, напоминая о дачах на Крымском полуострове). Два-три раза видел я его, медленно идущего по улице Агриппас или Бецалель, ведущего под руку некую даму, но я к ним не подходил. Он не слишком старался скрывать от нас свои романы, но и не бахвалился ими. Никогда он не приводил в наш дом своих подруг, чтобы представить их нам, и почти никогда о них не говорил. Но порой мы видели его влюбленным юношей, у которого голова идет кругом, глаза затуманены, рассеянная улыбка блуждает на губах, он что-то бормочет самому себе и бурно радуется… А то, бывало, выглядел он осунувшимся, детский румянец его блекнул, словно солнце, затянутое осенними облаками. Тогда стоял он в своей комнате и сердито гладил одну за другой рубашки. Дедушка имел обыкновение гладить свое белье, опрыскивая его одеколоном из бутылочки с пульверизатором, и вот за этим занятием он временами разговаривал сам с собой по-русски, то сурово, то ласково, или напевал себе под нос какую-то грустную украинскую мелодию. Из этого мы могли заключить, что перед ним закрылась очередная дверь, либо, напротив, — возможно, на сей раз, как это случилось в дни его обручения, во время необыкновенного плавания в Нью-Йорк, он вновь отчаянно запутался в муках двух любовных историй, которые разворачивались одновременно.
Однажды, когда ему было уже восемьдесят девять, он сообщил нам, что намерен отправиться в «важную поездку» на два-три дня — мол, нам не следует ни о чем беспокоиться. Но когда он не вернулся и через неделю, мы всерьез стали тревожиться: где же он? Почему не звонит? Быть может, не приведи Господь, с ним что-нибудь стряслось? Все-таки человек в его возрасте…
Мы колебались: надо ли обращаться в полицию? А вдруг он, не дай Бог, лежит в какой-нибудь больнице, либо случилось с ним какое-то несчастье — ведь мы никогда не простим себе, что не бросились на поиски. С другой стороны, если мы и впрямь свяжемся с полицией, а он окажется жив и здоров, как устоим мы перед ураганом его гнева, который обрушится на нас? Если дедушка не появится до полудня в пятницу, решили мы после двухдневных колебаний, то придется нам обратиться в полицию — выбора нет.
В пятницу, в полдень, за полчаса до истечения срока нашего «ультиматума» он вдруг появляется, разрумянившийся, довольный, веселый, сыплющий шутками, восторженный, как ребенок.
