Януш Гловацкий - Good night, Джези
— Брось эту идиотскую палку и открой глаза.
— Я все хуже вижу, привыкаю к слепоте, — говорит Джези, но палку откладывает и открывает глаза. — Знаешь, в Польше я полжизни провел во тьме. Не только в переносном смысле, но и в прямом — в темноте фотолаборатории; зрение у меня ни к черту.
— Знаю, ты сто раз об этом писал.
— Паршиво выглядишь. Что-нибудь еще?
— Есть кое-что. — Харрис нехотя кивает.
— Ну…
— Ничего приятного.
— О’кей, валяй.
— Вокруг тебя что-то происходит. Нехорошее.
— Всю жизнь.
— Журналисты звонят издателям, мне. Задают кучу вопросов.
— Ну так отвечай. Я знал, что когда-нибудь это начнется. Собственно, никогда и не кончалось. Просто Бог на минутку отвлекся. Что еще?
— Стивен отказался…
— Ну, это еще не трагедия.
— Нет, ты сбрендил. От-ка-зал-ся. Ассистент сообщил на автоответчик, что твое выступление в шоу Стивена отменяется. Я звонил ему раз десять. Он не отзвонил.
— А Маркес — великий писатель.
— Великий, не великий, главное — прогрессивный. Борхес не хуже, но ничего не получит, потому что реакционный. А ты теперь — тоже консерватор, сторонник Рейгана. Надо что-то сделать. Позвони Стивену. Он хорошо о тебе писал. Вы приятельствовали.
— Я устал.
— От чего? Ты же сейчас ничего не делаешь.
— Быть собой я устал, можно сказать, замучился.
Звонит телефон. Джези берет трубку.
— А, это ты, Машенька, — в первый раз улыбается. — Конечно, рад. Хорошо. Через полчаса.
— Послушай, идиот!..
— Я ухожу.
— Не забудь палку.
— Не волнуйся, им со мной не справиться. Поздно начали.
Флешбэк 5 (пленэр, день)
Луг, голубое небо (обязательно), жаворонки, а может, аисты в гнезде, хлеба, то есть золотые колосья, идиллический, слащавый пейзаж. Хорошенькая девочка лет двенадцати, та самая, что набирала воду из колодца, бежит среди высоких хлебов, держа за руку Юрека. Падает в гущу стеблей, молниеносно срывает с себя платье, под которым ничего нет, притягивает лицо мальчика к своему голому телу. С минуту они лежат, прижавшись друг к дружке. Мальчик смотрит на девочку влюбленным взглядом.
— Целуй с самого низу, — приказывает девочка.
И мальчик неуклюже целует ее стопы, голени, коленки, потом бедра. Девочка подгоняет его, похлопывая по спине: «Давай, давай, дальше». Мальчик добирается до горячего пульсирующего бугорка. Девочка так крепко прижимает к себе его лицо, что у мальчика перехватывает дыхание. А она выгибается дугой и с криком облегчения падает. Лежит минуту, потом расстегивает ему штаны, срывает колосок и принимается его щекотать.
Все это время за кадром звучит голос Джези:
— Она хотела сделать меня мужчиной, засовывала мне соломинку в пенис. Было больно, а он вырос. Стал большой и бесчувственный. Теперь я могу делать это часами, не получая удовольствия, да, Машенька, зато принося наслаждение другим. Я признаю только голый секс, жестокий и без притворства. Думаю, я любил эту девочку, но остался с носом: отец нашел ей другого любовника.
Конюшня — старая, покосившаяся, с прогнившей крышей. Мальчик наблюдает, как отец девочки заводит туда полураздетую дочку и здоровенного старого козла. Того самого, который когда-то напал на него перед воскресной мессой. Может, тогда уже приревновал, почуяв в нем соперника. Мальчик взбирается по приставной лестнице на крышу. Через дыру видит, как отец раздражает веточкой гениталии козла, а девочка снимает платьице и под него подлезает. В глазах у мальчика блестят слезы.
Черный пес
Джези (за кадром). Это слезы. В Польше водку называют «вдовьи слезы». Красиво, да?
Маша и Джези сидят у стойки в очень приличном (хотя и в Ист-Виллидж[43]) баре. Маша принимает сердечные таблетки, запивая их виски, Джези тоже что-то проглатывает.
— Я знаю, ты это выдумал. — Маша скверно себя чувствует, она почти не спала, просыпалась вся в поту среди ночи, переодевала майку. — Выдумал про козла, пенис и девочку. Как и про ту девочку в больнице, Аниту. Умирающую.
— Нет, вряд ли выдумал. Честно говоря, я не очень хорошо помню, да и какая разница? У тебя слезы в глазах. Знаешь, чего я лишился, уехав из Польши? Слез. Способности плакать… Слезы остались в Польше. В Лодзи, с родителями, с кладбищами. Я не умею плакать по-английски. В Нью-Йорке, даже если чувствую, что страдаю, в слезы это перевести не могу. Как чудесно ты плачешь. Завидую.
Маша разражается смехом.
— Прекрасно. Смеешься — вместо того чтобы посочувствовать. Наконец-то. Ненавижу, когда мне сочувствуют.
Из-за стойки на секунду высовывается собачья морда: черный пес смотрит на Джези и быстро прячется.
— Что-что? Когда сочувствуют, ненавидишь? Да ты все время упрашиваешь, чтобы тебе посочувствовали, без сочувствия тебя нет. Пустое место.
— Ну, это ты загнула. Я живу, притом добровольно.
— Возможно, и живешь, но давно оглох. Я была вчера в Центральном парке, приложила ухо к земле, земля здесь стонет также, как в Москве, на Красной площади, к примеру, стонет Ленин, воет Сталин, я слышу, а ты уже не слышишь. Я слышу, о чем думает запряженная в коляску лошадь на улице, могу тебе сказать… — Снова смеется, но сквозь слезы, и встает. — Пойду блевать.
А бармен подает Джези трубку:
— Вас к телефону.
И Джези слышит:
— Что, дружок, все еще обрабатываешь эту русскую девочку, ну зачем, дружок, зачем? Силу зла хочешь проверить? — это большая сила. Ах да, нового слушателя заполучил, который еще не знает твоего репертуара, но… стоит ли так напрягаться?! А тут тучи собираются, прямо-таки тучищи.
Джези смотрит через окно на улицу; таблетки начинают действовать. В уличной будке мужчина говорит по телефону; через две секунды Джези уже не сомневается, что ему звонит именно этот тип. Злобно скривившись, кладет трубку на стойку и, расталкивая всех на своем пути, выбегает. Подбегает к мужчине в телефонной будке. Хватает его за горло, тот, перепугавшись, торопливо вытаскивает бумажник и отдает Джези.
— Бери, бери. Не делай мне ничего. Пожалуйста, — умоляет он с заметным французским акцентом.
Это не тот голос и не тот человек, и Джези возвращает бумажник.
— Прошу прощения. Это всё моя долбаная башка. Простите.
Поправляет мужчине рубашку и пиджак. Но тот еще в шоке.
— О’кей, о’кей. Все в порядке, — говорит он дрожащим голосом. — Ничего страшного. — Берет бумажник и бросается наутек. Пробежав немного, оглядывается и вздыхает с облегчением: никто за ним не гонится. — Чертов Нью-Йорк! — кричит.
Туалет в этом заведении большой и даже вполне приличный. Зеркала, умывальники, три кабинки. Маша заканчивает блевать. Когда она моет лицо, входит Джоди и подает ей бумажное полотенце.
— Это ты пришла с Джези?
— Да.
— Беги!
— Что?
— Беги отсюда! Через кухню, там есть выход.
— С какой стати?
— Он брал тебя с собой в больницу, читал больным свои ужасы?
— Да.
— Говорил, что хочет, чтобы ты почувствовала зло?
— Да.
— Говорил, что любовь это агрессия? В гестаповские казематы водил, про девочку и козла рассказывал?
— Рассказывал.
— Просил, чтобы ты его наказала за все эти гадости, за ложь, бить его просил?
— Нет. — Маша отрицательно мотает головой.
— Тогда у тебя еще есть шанс, беги. Выблюй все до конца и беги. Я жду на улице.
Джоди уходит, а Маше становится нехорошо, она достает нитроглицерин, кладет таблетку под язык. Входит в кабинку, садится на унитаз.
А Джези между тем вернулся в бар. Маши все еще нет, но входит звезда телеэкрана Стивен. Видит Джези, с минуту колеблется, но, поразмыслив, садится рядом с ним на высокий табурет. Бармен, счастливо улыбаясь, наливает ему то, что всегда.
— Это я, узнаёшь? — спрашивает Джези.
— Рад тебя видеть. — Стивен с трудом выдавливает улыбку.
— Ха-ха! Так уж и рад? Ты ведь меня вышвырнул из своего шоу. Тоже подключился к травле?
— Давай поговорим.
— Давай. Благо подвернулся случай, а то я звоню, но ты не отзваниваешь.
— Послушай. На следующей неделе выходит статья про тебя.
— Твоя, что ли?
— Нет, не моя.
— Ну и что?
— Поганая статья. Почему ты не захотел встретиться с этими двумя ребятами?
— Я хотел.
— Сказал, что готов встретиться, но только в присутствии психолога, который изучает реакции жертв Холокоста в стрессовых ситуациях. Гадость какая!
— Они меня подняли на смех.
— Тоже гадко.
— Согласен. — Кивком подзывает бармена, тот, ловко манипулируя бутылкой, наполняет стаканы.
