Януш Гловацкий - Good night, Джези
Джези умолкает. Долгая пауза. Густая тишина. Студенты вопросительно переглядываются, а Джези усмехается.
— Хватит, пожалуй, тут можно поставить точку. Исаак Бабель, гениальный русский писатель еврейского происхождения, убитый по приказу Сталина, знал ее силу. Он написал, что «никакое железо не может войти в человеческое сердце так леденяще, как точка, поставленная вовремя». Почувствовали? Я ставлю точку. Конец лекции.
Студенты окружают его, просят автограф. Среди них Дэниел, молодой журналист, знакомый нам по сцене в «Russian Tea Room». Он стоит в очереди; а вот и подсовывает для подписи «Ступени». Джези механически подписывает.
— Превосходная книга, не уверен, что вы меня помните… — начинает Дэниел.
— Ну конечно. Прекрасно помню. А почему я должен вас помнить?
— «Russian Tea Room»… вы были там с Джоди, я к вам подсел.
— А да, писатель и журналист, я читал вашу книжку, очень интересно.
— Какую книжку?
— Откуда мне знать, и вообще, никогда не задавайте такие вопросы. Я думал, вы серьезный человек. Извините, мне надо работать.
Продолжает подписывать, но Дэниел ждет. Когда студенты расходятся, садится на стул рядом с Джези.
— Джоди теперь со мной.
— Поздравляю. — Джези только сейчас внимательно на него посмотрел. — Чудесная женщина, что у нее слышно?
— Все в порядке, мы хотим о вас написать.
— Мы? То есть кто? Вы и Джоди?
— Нет. Джоди отказалась. Нас двое, оба мужчины.
— Жаль, женщины старательнее.
— Мы тоже стараемся, обещаю, это будет большая статья. Вероятно, cover story.
— Для кого?
— Пока еще не решили. У нас есть предложения из нескольких журналов. С публикацией проблем не будет. Вы ведь такая знаменитость.
— Спасибо.
— Статья будет несколько отличаться от той, в «New York Times Magazine».
— Надеюсь.
— Мы нашли человека, который утверждает, что написал «Раскрашенную птицу» по-английски.
— Поздравляю. Только одного? Я слыхал про нескольких.
— Мы тоже, — смеется Дэниел, но взгляд у него холодный. — Этот, похоже, заслуживает доверия. Он поляк. Живет во Флориде. То ли Джордж, то ли Джордан…
— Да, конечно, я его знаю.
— Он сказал, что легко согласился не ставить свою фамилию как переводчика, потому что книжка ему не больно понравилась. За перевод получил от вас триста долларов.
— Немного, да? Но коли книжка ему не понравилась…
— Вчера мы разговаривали с Максом Бёрнером. Это ваш редактор. Один из ваших редакторов. Так вы их называете… редакторами… да, правильно.
— Я действительно их так называю, они и есть редакторы.
— Чего только он нам не нарассказал о том, как выглядит эта «редакторская» работа… вы не поверите. Он сидит за письменным столом, а вы ходите по комнате и чего-то бормочете. Например, говорите: жена подозревает, что ее муж вампир, и они вместе ужинают. А потом приказываете: «Состряпай из этого психологическую сцену». Ха, ха, ха.
— Он так сказал? Подумать только, у Макса талант сказочника.
— Себя вы тоже называли сказочником.
— Всякий писатель сказочник.
— Вы превосходно владеете этим жанром, гениально описали свои детские страхи. Сказка про маленького мальчика в чудовищном славянском мире: «С деревьев свесились ведьмы… Я слышал печальные голоса пытающихся выбраться из стволов деревьев привидений и вурдалаков…» Видите, я знаю текст почти наизусть.
— Помните лучше, чем я.
— Листал сегодня в поезде. Любопытно: в книге Бегеляйзена, кажется «Польская народная медицина», я нашел точно такое же описание. Может, вы ее читали?
— Читал, ну и что с того?
— Бёрнер рассказывал, что вы приносите листочки с какими-то отрывками, на ломаном английском или на польском, иногда на русском, и требуете превратить это в литературу. Потом эти свои листочки рвете, чтобы, упаси бог, следа не осталось. А Бёрнера перед уходом обыскиваете, чтоб ни одного клочка не вынес, да-да, обыскиваете. Так он сказал. Рабочий день — восемь часов, кормите вы плохо и платите мало.
— Просто какой-то концлагерь.
— Забавно. Именно так он и сказал. Концлагерь. Ха, ха, ха. Никто, конечно, не верит…
— Однако журналистская этика заставляет вас об этом написать.
— У нас нет выхода. Но нам нужны ваши комментарии. В том числе об обстоятельствах вашего приезда в США. О двух ваших первых книгах — про Россию, документальных. Вы действительно писали их под диктовку ЦРУ? А еще пару слов об этом польском бестселлере, поразительно похожем на «Садовника».
Джези встает. Дэниел тоже. Они стоят лицом к лицу. Молча. Потом Джези спрашивает:
— Вас когда-нибудь бросали в выгребную яму, с головой, чтобы нахлебаться?
— Нет. Но при чем здесь это? И еще одно. Вы подтверждаете, что ваш отец был профессором, а мать — концертирующей пианисткой, закончившей Московскую консерваторию? По нашей информации, отец ваш торговал шмотьем, а мать никогда не была в России. Немного играла, по-дилетантски, но ни о каких концертах и речи не шло.
— А вы когда-нибудь наступали босой ногой в говно, человеческое говно? Руку засовывали?
— Не припоминаю.
— Потом очень долго воняет. Чтобы писать обо мне, не мешало бы это почувствовать. До свидания, рад был с вами повидаться.
— Мы еще к вам обратимся. Лекция была просто превосходная.
— Спасибо. Очень мило с вашей стороны, что потрудились специально приехать в Йель.
— Я же сказал: мы стараемся. Кстати, ваше слово не имеет ни запаха, ни цвета, ни вкуса. Хорошего вам дня.
Предостерегающие знаки
Джези игнорировал предостерегающие знаки — так оставляют без внимания легкий дымок или далекую катастрофу. А знаки были, и в немалом количестве.
Началось с того, что молодой неизвестный писатель, живущий в Лос-Анджелесе, перепечатал на машинке двадцать страниц из книги «Ступени», за которую Джези получил National Book Award[40]. Подписав текст своей фамилией, он разослал его по разным литагентствам и издательствам, в частности отправил в издательство, которое эти самые «Ступени» опубликовало. Везде рукопись отвергли, кое-кто посоветовал автору бросить писать. История наделала шуму, а сконфуженный Джези доказывал, что по двум десяткам страниц невозможно оценить достоинства произведения.
Этот же писатель из Эл-Эй подождал два года и повторил трюк, на сей раз переписав не двадцать страниц, а всю книжку. С тем же результатом.
Дело было в 1982 году, я как раз приехал в Америку и прочитал в «Time Magazine» статью об этой истории под названием «Polish Joke»[41].
Американские писатели славно повеселились, а Джези снова пришлось оправдываться. Еще раньше, когда банда Мэнсона убила Шэрон Тейт[42] и ее гостей, Джези объявил, что лишь по чистой случайности не стал еще одной жертвой этого убийства. Он тоже был приглашен в особняк Полянского в Бель-Эйр, куда не поехал в тот вечер только потому, что как раз прилетел из Европы, в аэропорту JFK вышло какое-то недоразумение с его багажом, и он решил переночевать в Нью-Йорке. А Полянский заявил, что это чушь, Шэрон терпеть не могла Джези и никогда бы его к себе не пригласила. Подобных историй становилось все больше…
Я устал… (вечер, интерьер)
Мастерская Джези. Звонок домофона. Джези поднимает трубку. Это Харрис. Джези нажимает кнопку; через минуту снова раздается звонок — на этот раз в дверь мастерской. Джези открывает, опираясь на белую палку. Глаза у него закрыты.
— Перестань валять дурака, — морщится Харрис.
— Я уже насмотрелся, — говорит Джези, не открывая глаз. — Ты прекрасно выглядишь.
— Маркес. Открой глаза.
— Что — Маркес?
— Маркес получит Нобелевку.
— Точно?
— Точно.
— Вот и хорошо. Он великий писатель. В сто раз лучше меня.
— Ты, часом, не заболел?
— У тебя что-нибудь еще?
— Брось эту идиотскую палку и открой глаза.
— Я все хуже вижу, привыкаю к слепоте, — говорит Джези, но палку откладывает и открывает глаза. — Знаешь, в Польше я полжизни провел во тьме. Не только в переносном смысле, но и в прямом — в темноте фотолаборатории; зрение у меня ни к черту.
— Знаю, ты сто раз об этом писал.
— Паршиво выглядишь. Что-нибудь еще?
— Есть кое-что. — Харрис нехотя кивает.
— Ну…
— Ничего приятного.
— О’кей, валяй.
— Вокруг тебя что-то происходит. Нехорошее.
— Всю жизнь.
— Журналисты звонят издателям, мне. Задают кучу вопросов.
— Ну так отвечай. Я знал, что когда-нибудь это начнется. Собственно, никогда и не кончалось. Просто Бог на минутку отвлекся. Что еще?
