Андрей Гуляшки - Три жизни Иосифа Димова
Когда я выходил, часы лаборатории пробили полночь. Дул сильный ветер, где-то вдали слышались раскаты грома, надвигалась гроза с дождем.
Откуда мне было знать, что этот полночный час, пронзаемый молниями и раскатами грома, ознаменует начало новой эры в кибернетике – и в жизни?
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ВЕЛИКИЙ МАГНУС
Гектор Берлиоз
Фантастическая симфония, on. №14
В последнее время у меня все чаще возникает чувство-представление, что я нахожусь в какой-то примитивной батисфере, давно и безнадежно затонувшей в глубинах океана. Сегодня утром это чувство завладело мной с удвоенной силой. Батисфера то устремлялась к голубой поверхности, то проваливалась в бездну, где испокон века царит непроглядный мрак. От этого движения вверх-вниз у меня кружилась голова, желудок поднимался к горлу, какое-то невидимое сверло вгрызалось в мой лоб, и я в ужасе открывал глаза. В это утро, как и вчера, и позавчера, тьма продолжала давить снаружи на окна, и в черном декабрьском небе, вороновым крылом прикрывавшем город, не видно было ни единого просвета, не мерцала ни одна звездочка.
При очередном всплытии я набрал полные легкие воздуха и сделал отчаянную попытку задержаться на поверхности, цепляясь глазами за зеленый циферблат электронных часов. Я и раньше пробовал так делать, и порой мне это удавалось. Мои зрачки впивались в изумрудное сияние круга, мягкие зеленоватые отблески загорающихся и гаснущих цифр действовали на мой воспаленный мозг успокоительно, словно волшебный элексир. Батисфера застывала неподвижно, и мой желудок возвращался на место. А потом мир принимал обычные формы: постель, электронные часы на стене, широкие, закрытые герметически окна, за которыми лежал стылый мрак декабрьской ночи.
Часы показывали без четверти пять. Вспомнив с точностью – не без усилия, – на какое время я приказал Эм-Эм включить установку искусственного климата и постелить постель, я с грустным самодовольством установил, что мой сон в эту ночь равен единице: я спал всего один час. Кошмары и странные видения, которые в последнее время все чаще навещают мои сны, нынешней ночью, будто сговорившись, ринулись гурьбой в мой одночасовой сон. Я проснулся измученный, ворот тонкой пижамы взмок от пота, в висках начиналась знакомая ежедневная ломота, но все это было привычно, – тревожили охватившее меня состояние внутренней лени, что словно трясина засасывало мои мысли и желания, и странная беспричинная печаль, прозрачная и загадочная, – я тосковал по чему-то, не имеющему определенного облика и названия. Тоска эта росла, как облако: еще недавно оно было не больше птичьего крыла, а теперь, глядишь, застилает полнеба.
Печаль незваной гостьей проникла в душу. Она всколыхнулась нежданно, но я ничуть не удивился, я давно ее ждал. Все было готово к ее приему, и она расположилась в моих мыслях и чувствах, как у себя дома. А поводом для ее нашествия послужила случайность.
Я поручил своему роботу, исполняющему обязанности секретаря, привести в порядок мой личный архив и завести специальную картотеку снимков, газетных и журнальных статей и других материалов. Вчера, отправляясь спать, я захватил с собой груду фотографий и вырезок из журналов и принялся их просматривать. Мой взгляд невольно задержался на снимке тридцатых годов, на котором был снят мой отец, – высокий, худой, с длинными волосами, в черной косоворотке „а ля Максим Горький”, как у нас тогда их называли. Мне пришло в голову сравнить этот снимок с одной моей старой карточкой, где я, двадцатипятилетний студент Московского университета, снят с группой однокурсников – выпускников физико-математического факультета. Можно было подумать, что это не я, а отец снят с моими университетскими товарищами, – так поразительно было сходство. Те же глаза, лоб, губы, волнистые непокорные волосы; тот же рост – на голову выше среднего, – чуть сутулые плечи; тот же взгляд – дерзкий, снисходительный, упрямый с примесью сентиментального добродушия… Сходство было такое, будто передо мной лежали два оттиска одной и той же матрицы!
Во взгляде матери, снятой на ступеньках своего механико-электротехнического института, светился немой укор – по крайней мере, мне так казалось, когда я на нее смотрел. Я тогда не мог ей простить, что она вышла замуж за Интеграла, а эта история была не такая простая, какой она виделась мне в те годы на расстоянии. Интеграл был председателем комиссии, которая решала, кто из студентов достоин Гого, чтобы его послали в Советский Союз изучать математические науки. И потому-то моя мать не устояла перед ухаживаниями этого толстяка с мешками под глазами. Я же, как последний идиот, объяснил ее поступок тем, что ей был нужен муж… Теперь вопросами приема студентов и назначения стипендии ведает ЭВМ. Она проводит экзамены, выставляет оценки, выводит баллы. Машина не имеет пола, она не способна шантажировать чью-либо мать, будь это даже самая красивая женщина на свете, – такое исключено! А если кто-нибудь вздумает не посчитаться с ее мнением, не подчиниться ее решению? Несчастный! Согласно международному закону, мятежник попадет в руки Великого Магнуса (Центральной электронно-вычислительной машины), и тот отправит его на принудительные работы в цехи консервных комбинатов Гренландии или на шахты Антарктиды. И будет горемыка вкалывать там, сколько положено, – многое зависит от его поведения и усердия. Причем все данные вычисляются и взвешиваются совершенно объективно специальными электронно-вычислительными машинами. Машина всегда справедлива – она не ведает злобы и зависти.
Я положил карточку матери на груду снимков и вырезок из газет и журналов, уже просмотренных мною, и задумался. Напоследок все чаще случалось, что я вдруг прерывал начатое занятие и задумывался о совершенно посторонних вещах. Вот и теперь мне вдруг вспомнилось письмо одного юноши из Гренландии. Оно пришло неделю назад, и уже дважды всплывало в моих мыслях безо всякого повода, словно в нижних пластах моего сознания вдруг лопалась заведенная до отказа пружина и выбрасывала его на поверхность. Этот молодой человек был отправлен на принудительные работы в Гренландию за то, что не подчинился решению районной ЭВМ, ведающей распределением человеческих ресурсов. Он должен был ехать в один из придунайских городов на целлюлозный завод, где требовались специалисты его квалификации. Но молодой человек накануне женился, у него не хватило сил разлучиться с молодой женой, и он остался в Софии. Районная ЭВМ пожаловалась Великому Магнусу и тот, ратуя за нерушимость трудовой дисциплины, отправил нарушителя в Гренландию. Срок принудиловки зависел от поведения юноши, от того, как он будет работать. Пострадавший подал жалобу в Законодательный Совет – он просил пересмотреть решение Магнуса. Но главный секретарь Законодательного Совета – не кто иной, как сам Ядим Давидов,- не дал заявлению хода, и „нарушитель трудовой дисциплины” был этапным порядком водворен на место работы.
Юноша писал мне следующее: „С горя я начал пить. Шутка сказать – всего через месяц после свадьбы меня заслали к черту на кулички, за тысячи километров от дома, в край вечных льдов и туманов? А пьянство не могло не отразиться на моем поведении и на работоспособности. Здешние ЭВМ непрерывно ябедничают на меня Великому Магнусу. Я, конечно, не в обиде на машинки: они пишут правду, разве им понять мое горе. Только мне от этого не легче! Магнус как пить дать не захочет меня помиловать, и заколдованный круг замкнется: я буду выпивать с горя, от этого мои трудовые показатели снизятся и Магнус не подпишет указ о моем помиловании. Остается одна надежда, что Законодательный Совет, который один вправе изменять решения Великого Магнуса, сжалится надо мной.
Подожду недели две, и, – если дело не будет решено – утоплюсь, брошусь головой в промоину”.
Я попросил Эм-Эм зарегистрировать письмо и положить его в мой личный архив, но в Законодательный Совет не пошел. Какой смысл? Я один из тех людей, кто научил электронно-вычислительные машины рассуждать таким образом… Мог ли я требовать отмены собственных принципов? Кто меня послушает?
Я не пошел просить за бедного парня, и на душу легла беспросветная тоска, в лаборатории я несколько раз ловил себя на том, что стою в полусантиметре от установки высокого напряжения. Ничтожное расстояние -в палец толщиной – отделяло меня от смерти, за какую-то долю секунды я мог превратиться в груду пепла.
Вот о чем я вспоминал, рассматривая старые фотографии. Чего только не выбрасывала на поверхность заведен-1ШЯ до отказа пружина моей памяти!
Мой взгляд рассеянно скользил по страницам французских газет и журналов, когда у меня в руках очутилась карточка Снежаны. Она появилась как бы между прочим, неожиданно, – я вздрогнул, у меня было такое чувство, будто я держу в руках живое, бесконечно хрупкое существо. За последние годы я всего два-три раза брал в руки ее фотографию – мне хотелось сказать ей, что работа моя спорится и не за юрами день, когда мои машины сделают нашу страну прекраснее и счастливее, чем ее Страна Алой розы. На большее у меня не хватало времени: я дневал и ночевал в своей лаборатории.
