Джойс Кэри - Из первых рук

Нет, сказал я, что толку? Что толку говорить этому болотному пузырю: «Жизнь прекрасна, брат мой». Он не хочет, чтобы она была прекрасна. Ему все надоело, он устал. Он неспособен рассмеяться ни с того ни с сего. Ни желания, ни сил. И милосердие Божье не может осиять его даже при помощи красотки Нелли Уоллес{28}. Да, долго он не протянет. Ради кого и чего ему тянуть? Ведь ему за это даже не платят. Он выпьет синильной кислоты, и у нас будет еще одно банкротство; на этот раз домовладелец подожжет свои владения и получит деньги по страховке. И это будет высокоморальный поступок. Айк — это ловушка.

Я шел по улице, и на душе у меня было прескверно, потому что я не мог работать; и вот, повернув на Гринбэнк, чтобы взглянуть на мастерскую и убедиться, что вражеский флаг все еще развевается на флагштоке — я хочу сказать, дым все еще идет из трубы, — я столкнулся нос к носу с симпатичным молодым человеком. Он уже давно наблюдал за мной. Не глазами. Он был слишком хорошо воспитан. Левым ухом и левым локтем.

На шпика не похож. Несмотря на аккуратный коричневый костюм и коричневую шляпу. Для этого у него была слишком длинная шея и походка не та — носками наружу. Он шел, как передние лапы французского мопса. На морде сметка и настороженность. Круглые роговые очки. Одним словом, он выглядел так, что любой хороший ветеринар сказал бы с первого взгляда — у бедного песика глисты.

Что этой несчастной животине от меня надо? — подумал я. Верно, это свой брат художник. Судя по виду, он может рисовать сепией или делать концовки в книгах... переводными картинками.

Внезапно молодой человек дернул шеей, словно хотел согнать комара с уха; его большие карие глаза, тающие, как желе в жаркий день, наполнились почтительным восторгом, и он прочирикал:

—Простите, сэр, вы случайно не мистер Галли Джимсон? Я дважды на прошлой неделе заходил к вам в студию.

Алебастр, подумал я и чуть не рассмеялся прямо себе в лицо. Вот он, мой профессор, щенок со школьной скамьи. Один из тех борзых юнцов, которым все средства хороши для достижения цели.

—Нет, — сказал я, — я Генри Форд. Инкогнито.

Но у него были внешние источники информации.

Он меня знал.

—Меня зовут Алебастр. Я не уверен, получили ли вы мою записку. Боюсь, что вам ее не передали. Я искусствовед, я немало писал об английской школе и в течение многих лет являюсь горячим поклонником ваших великолепных произведений.

—Здравствуйте, — сказал я. — Как поживаете? Надеюсь, у вас все в порядке?

—Благодарю вас. Я имел счастье видеть удивительную коллекцию мистера Хиксона.

—О да, мистер Хиксон занимается коллекционированием всю свою жизнь. Если он чего-нибудь не коллекционирует, значит, в это не стоит помещать деньги.

—И мы с ним пришли к общему мнению: то, что ваши блестящие картины так мало известны за пределами небольшого круга знатоков, — вопиющее безобразие.

—Мистер Хиксон хочет взвинтить цены, так, что ли?

—Он считает, что настала пора воздать должное вашему вкладу в искусство.

—Пусть будет поосторожнее. Он может опять наломать дров. Он уже однажды пробовал устроить бум вокруг Джимсона, в двадцать пятом году. Но тут сперва разразилась всеобщая стачка, а затем его агент по рекламе заболел белой горячкой, обратился на путь истины и написал, что, по его глубокому мнению, я антихрист и главная причина деградации английской молодежи.

—Я, кажется, помню кое-что об этой позорной истории.

—Мне она пошла только на пользу. Я получил от маклеров несколько заказов. В тот год я неплохо заработал.

Профессор быстро улыбнулся, словно хотел сказать: «Причуды гения. Но, право же, мне весьма жаль». Затем снова стал серьезен, даже печален, и проговорил:

—Мистер Джимсон, вот уже несколько лет я намереваюсь — с вашего одобрения, разумеется, и, надеюсь, поддержки — написать вашу подробную биографию с приложением описательного и оценочного каталога ваших произведений и с репродукциями основных трудов.

Репродукции основных трудов! Великолепно. Будь я один, я лег бы на панель и подрыгал ногами. Интересно, он настоящий? Я никак не мог этого решить. Что-то в его левом глазу заставляло меня думать, что он не по-настоящему настоящий. Словно это «что-то» говорило: я называю себя Алебастром, но один Господь ведает, что я такое на самом деле. Возможно, оптический обман в результате массового несварения желудка.

—Неплохая идейка, профессор, — сказал я. — А вы опытный жизнекропатель?

—В свою книгу о раннем периоде творчества Кроума{29} я включил его краткую биографию.

—Какой длины?

—Страниц сорок.

—Я не знал, что старина Кроум так много прожил. На меня понадобится четыреста страниц при таком темпе.

—Полное жизнеописание может занять второй том.

—У старого Кроума были репродукции?

—Нет, только фронтиспис.

Я остановился на углу Эллам-стрит и выпятил грудь.

—В моей монографии должны быть репродукции.

Профессор тут же оценил всю важность момента.

Вернее, настолько оценил ее, насколько он вообще мог что-либо оценить. Он сказал твердо:

—Несомненно.

—Цветные, — сказал я.

—Именно это я и задумал, — сказал профессор. Но его левый глаз снова стал где-то блуждать, словно все это была чушь собачья.

—С бумажными кружевцами, — сказал я.

—С бумажными кружевцами? — сказал профессор, и мне показалось, что у него отлетела пуговица от брюк.

—Как у тортов, — сказал я, — и окороков. Высший сорт. Если мы вообще собираемся затевать это дело, все должно быть на высшем уровне. Никаких faux pas{30}. У меня был приятель, он рисовал девиц для журнальных обложек. Первоклассные девицы — одиннадцати футов ростом, каждый глаз с куриное яйцо. Так вот, как-то утром он надел парадный костюм, вызвал такси и отправился на Тауэрский мост. Там он выпил пинту яда, положил по десять фунтов свинца в каждый карман, связал себе ноги, перерезал глотку, выстрелил в висок и прыгнул с парапета.

—Бедняга, — сказал Алебастр.

—Да уж, — сказал я. — Никогда ничего не мог сделать толком. Ни запланировать заранее. Ни привести план в исполнение. Так и на этот раз. Номер не удался. Его подобрали, выкачали, собрали, сшили, законопатили и перевязали, и через шесть недель он уже был на ногах.

—Наверно, он тотчас проделал все с самого начала.

—Нет, характера не хватило. Вскоре его женила на себе одна из больничных сестер. Он не сопротивлялся, и мы решили, что наконец-то он умер. Но его жена оказалась славной девушкой. Она вернула его к жизни, и теперь он снова рисует девиц, чтобы прокормить возлюбленное семейство; и вид у него такой, какой был у святого Лаврентия, когда его поджаривали на медленном огне. Ему хотелось бы кричать во все горло, но он понимает, что агонии не будет конца.

—Я думаю, это не так редко случается среди коммерческих художников.

—Именно, и если уж мне предстоит быть коммерческим художником, я желаю, чтобы моя решетка для пыток была обита медными гвоздями высшего сорта.

—Вас никто не назовет коммерческим художником, мистер Джимсон.

—Трубите в трубы, бейте в литавры! Та-ра-ра! Бум. Двенадцать цветных репродукций. А почему не двадцать четыре?

—Единственный вопрос — издержки.

—Какое это имеет значение?

—Разумеется, никакого.

—Издание первого класса — вот наша цель.

—Разумеется; издание люкс.

—И ни один из нас за него не платит.

—Именно, но видите ли, издатели... — Профессор приостановился, не решаясь оскорбить мой слух грубой прозой жизни. Затем собрался с духом и ринулся с моста в воду: — Издатели иногда склонны подходить к делу с деловой точки зрения.

—Снимите репродукции с хиксоновских Джимсонов и заставьте его заплатить за все издание.

—Мистер Хиксон и так обещал мне поддержку.

—Где она, у вас в кармане?

—Нет, она будет оказана лишь после заключения контракта с издателем.

—А контракт у вас есть?

—Нет еще.

—А издатель?

—Я начал переговоры.

—И удалось вам кого-нибудь поймать?

Мистер Алебастр улыбнулся, словно говоря: «Непосредственность гения. Как восхитительно!» Он сказал, что ожидает ответа от Мастера и Миллигэна.

—Никогда о них не слышал.

—Новая фирма. Весьма предприимчивая.

—А они заплатят?

—Платить вперед не очень-то принято.

—Я имел в виду — мне.

—Не думаю, мистер Джимсон, чтобы художник получал от такого издания непосредственную финансовую выгоду.

—Тогда меня это не интересует.

—Но вам это принесет славу.

—Хорошую, а не дурную на этот раз?

—Несомненно.

—Значит, люди будут пить за мой счет, а не я — жить за счет своих картин. Судя по моему опыту, профессор, слава не просто губит художников, она пускает их по миру.

Мистер Алебастр покачал головой, словно говоря: «Как верно». Мы шли по набережной по направлению к «Орлу». И я стал замедлять шаг, боясь, как бы мы не прошли мимо двери, прежде чем Алебастр заметит вывеску и догадается, что бар открыт.