Джойс Кэри - Из первых рук

Я протиснулся сквозь толпу в дальний угол возле кладовки. Там на ящике сидел старик в древнем зеленом котелке, с лицом, похожим на сыр рокфор — мел и зелень, со вмятинами и складками, как у мумии. На воротничок свешивались длинные зеленоватые усы. На спине горб, словно перебит позвоночник.

Я понял, что это Плант, потому что на одной руке у него недоставало кисти и культя была засунута в чулок, но я его не узнал.

— Здравствуйте, мистер Плант, — сказал я.

Он меня не слышал. Встал и нырнул в толпу, работая локтями и головой, пока не добрался до плиты. Кто-то только что поставил туда пустую сковороду. Старый Плант и парень в подтяжках поверх синего джемпера кинулись к ней одновременно. Начался спор. Наконец Плант уступил и вернулся в свой угол.

—Здравствуйте, мистер Плант, — сказал я.

—Я был там первый, — сказал Плант. — Второй раз отобрали.

—Самое плохое время для сковород в «Элсиноре», — сказал я. — В «Миртл-Вью» куда лучше. Там почти все — постоянные жильцы по шиллингу в день, и у них свои сковородки.

—Но я буду за ним, — сказал Плант. — Он мне обещал.

—Верно, мистер Плант, — сказал я. — За ним или за тем, кто после него. Какая разница? До завтрашнего утра времени хватит.

Плант призадумался, затем вдруг встрепенулся и взглянул на меня.

—Мистер Джимсон, — сказал он, — значит, вы вернулись... Но почему вы не у себя дома?

—Миссис Коукер превратила мой дом в родильный дом для мисс Коукер.

—Она не имеет права этого делать.

—Но она это сделала. Смешно, правда?

—Я бы не сказал, что это смешно. Черт знает что! Оставить вас без крыши над головой. Где вы теперь будете работать?

—Да, смешно получилось. Я этого не ожидал. Всего, чего угодно, но только не этого. И старая леди закатила мне две таких оплеухи, что у меня чуть не лопнули барабанные перепонки.

—За что?

—В том-то и вопрос — за что? Заодно.

—Безобразие, — сказал Плант. — Вам надо обратиться в суд.

—А как вы поживаете, мистер Плант?

Плант вздрогнул и поднял культю, чтобы почесать нос. И чтобы я ее увидел. Но я не смотрел на нее. Я не хотел жалеть Планта. Ранить его гордость. Наводить его на грустные мысли. Мне было бы это неприятно на его месте. Жалость — шлюха. Она забирается к вам вовнутрь и сосет вашу кровь.

—Оллиер говорил мне, что искал вас. Мечтает о собрании клуба.

Плант покачал культей у меня перед носом.

—Странная это история, вы не находите?

—Это самое и я сказал, когда услышал о ней. Прямо как обухом по голове. Смех, да и только.

—Ну нет, я не смеялся, я стал думать.

—Вам надо найти работу, мистер Плант. Почему бы не пойти сторожем? Неплохая работа... летом.

—Я не хочу работать. Я хочу думать. Это не должно пройти зря... такое вот. В этом есть свой смысл.

—Смысл? Вы уверены? Если вас лягнет в живот слепая лошадь, разве в этом есть смысл?

Старый Плант покачал головой.

—Это не должно пройти зря. Это откровение. Я чувствую теперь, что раньше ничего не знал.

—А что вы теперь знаете, мистер Плант?

Он снова покачал головой.

—Вот почему мне и надо подумать.

—Что же, по-вашему, игла была специально ниспослана Богом, чтобы у вас сделалось заражение?

—Нет, мистер Джимсон. Но, возможно, это меня чему-нибудь научит. Возможно, это откровение.

—Я понимаю вас, мистер Плант. Однажды мне перебили нос. У меня возникло тогда такое же чувство. Мне было восемнадцать, когда моя сестра Дженни вернулась домой из закрытой школы. Я очень обрадовался ей. Мы были с ней младшими в семье и всегда дружили. Нам было весело друг с другом. И когда моя мамочка должна была лечь в больницу на операцию, она сказала мне: «Присматривай за Дженни... на тебя я могу положиться». — «Но Дженни и сама за собой присмотрит», — сказал я. «Да, конечно, — сказала мамочка бодро, — но она очень привлекательна... Ты все же присматривай за ней». И я обещал, что буду. И все пошло, как прежде: мы с Дженни продолжали радоваться жизни. Я это умел превосходно. Не хуже младенца. Но куда мне было до Дженни! Она прямо излучала радость; вы чувствовали, как радость исходит от нее, даже когда она просто идет по дороге и дышит воздухом.

Но старый Плант не слушал. Он неотрывно смотрел на ближайшую сковороду.

—Я много думал о вашем Спинозе, — сказал я. — О том, что надо наслаждаться красотой Божьего мира.

Плант всхлипнул и поднял культю, словно хотел ею кого-то ударить.

—Ничего, потерпите, — сказал я. — Дайте ей зажить, а через месяц-другой наденете на нее крюк, и тому парню будет о чем вспомнить. Выпустите ему кишки. Вы всегда найдете его, когда он вам понадобится. Он приезжает сюда почти каждую неделю на свидание со своей девчонкой. Встречаются на Хай-роуд. Говорит ей, что снимает номер в гостинице.

—Мне было бы не так обидно, если бы они не знали, что моя очередь.

—Меня вот что удивляет, мистер Плант. Почему ваш Спиноза не ослеп. Он всего лишь умер в сорок лет, надышавшись стекольной пыли. Не очень это полезно для здоровья — шлифовать линзы.

—Он умер независимым, — сказал Плант. — Никогда никому ничем не был обязан. И всегда всем был доволен. Да. Счастливейший человек на свете, опьяненный Божьей благостыней человек.

—А почему он не ослеп?

—А почему он должен был ослепнуть?

—Это ему подходит, вашему Спинозе, Алмазной Смерти.

—Что вы хотите этим сказать? Что значит Алмазная Смерть?

Я и сам этого не знал, пока Плант не спросил меня. А тут я вдруг увидел алмаз, грани его переливались всеми цветами радуги, хотя сам он был неподвижен. Холодный глаз. Если бы его вставили в конец бура и стали бурить скалу, он раскалился бы... от него полетели бы искры...

—Спиноза был самый независимый человек на свете, — сказал Плант, — никогда ничего ни у кого не просил. Скорее бы умер... И так он и сделал. И помните, — сказал Плант, вдруг входя в раж, — он был счастливый человек. Счастлив созерцанием величия и великолепия Божьего бытия.

—Старый Миллионноглазый Глаз.

—Что вы хотите сказать? Что значит — Миллионноглазый Глаз?

—Не знаю.

А вспомнил я вот что — фотографию мухи, глядящей на электрическую лампочку. Муха не двигалась, лампочка тоже.

—Ему ничего не было нужно, — сказал Плант. — Созерцать может всякий. Неужели надо учить людей радоваться чуду жизни?

—Но почему он не ослеп?

—Это бы ничего не изменило. Он видел внутренним взором. Да, он бы всех и вся мог послать к черту.

—Он не мог бы больше шлифовать линзы. Интересная работенка.

Но Плант уже не слушал. Все это время он не сводил глаз со сковороды и тут вдруг снова бросился к плите. В тот миг, когда парень в синем джемпере переложил поджаренный хлеб с беконом со сковороды на оловянную тарелку, Плант схватил сковороду и крикнул:

—Благодарю вас. — И пошуровал кочергой в плите.

Но другой парень, в парусиновой рубахе, сказал:

—Благодарю вас, — и так ловко выдернул сковородку из рук Планта, что она исчезла прежде, чем он успел это заметить. Тут первый парень нахлобучил шляпу ему на глаза и изо всех сил толкнул его в угол.

—Иди почешись, старый пьянчуга.

Плант перелетел через всю кухню и так стукнулся о стену, что не сразу пришел в себя. Когда я поднял его, нос и губы у него были в крови. Я усадил его на ящик и сказал:

—Да, без сомнения, ангел благословил Дженни еще в колыбели.

И ангел, освятив ее рожденье, рек:

«Малютка, ты дитя веселия и нег.

Люби, но помощи в любви не жди вовек».

Плант продолжал шевелить губами, и я увидел, что они шевелятся сами по себе. Старый горемыка плакал. Это меня удивило. Но потом я подумал: вполне естественно. У него слишком развито чувство справедливости. Бедный старикан. Ему уже не избавиться от него... поздно.

—И, конечно же, она пользовалась успехом, — сказал я. — Мальчики бегали за ней. Потому что она была веселая. И один из них — не совсем уже мальчик, лет тридцати пяти, с женой и четырьмя детьми — стал ей докучать. Он все время ее подстерегал, и ходил за ней следом, и говорил, что без нее ему свет не мил, и прочее в этом духе. Обычная песня немолодого женатика молоденькой девушке. И обычно это так и есть. Тощий такой тип в очках с лысой головой огурцом и впалой грудью. Похож на чахоточного мирского проповедника. Но он был из образованных. Чертежник. По имени Рэнкин.

Плант вытер нос культей и вздохнул. Понемногу примирился со своей утратой.

— И как-то вечером, когда Рэнкин слишком уж к ней приставал где-то в темном переулке, Дженни дала ему пощечину. Горячая была девчонка. А вернувшись домой, сказала мне, что устала от Рэнкина. «Он проходу мне не дает, — сказала она, — мне это надоело». И вот на следующий вечер я вышел из дома, и, конечно, этот тип ждал в переулке. Я сказал ему, чтобы он сматывал удочки. Я вспомнил, что обещал заботиться о Дженни, и выпятил вперед грудь, не очень-то широкую, но все же шире, чем у него, и сказал: «Оставь мою сестру в покое, так тебя пере-так!»