Юрий Слепухин - Джоанна Аларика
— Джоан, поторопитесь, вам придется вместе с другими ассистировать доктору Мачадо. Сегодня много раненых, и есть с ампутациями.
— Да, мисс Холт… — побледнев, кивнула Джоанна, на секунду прикрыв глаза.
Присутствие при операциях, совершаемых почти без применения анестезирующих средств, было для нее пыткой.
— Я уже должна идти, мисс Холт? — спросила она, отодвигая котелок.
— Через десять минут придете с сестрой Агирре в операционную, она вам покажет, что нужно приготовить. Пока кончайте есть. Теперь, куда вы спрятали бинты, что я вчера велела вам выстирать?
Джоанна закусила губы и с ужасом подняла глаза на старшую сестру.
— О, мисс Холт… — прошептала она наконец. — Эти бинты, я… я, кажется, забыла их приготовить…
Увядающее лицо американки ничего не выразило, она только чуть вскинула брови.
— Очень хорошо, Джоан. Это после того, как я специально напомнила вам об этом перед концом смены, да? Вы знаете, что у нас нет бинтов? Что вы будете делать, разрешите спросить, если их не хватит для сегодняшних перевязок? Я вас спрашиваю, чем вы будете перевязывать раненых? — крикнула она, внезапно вспыхивая от гнева. — Может быть, вы употребите на это собственную комбинацию, как полагается в романах? Вы… вы отвратительная, ни к чему не годная девчонка! Стыдитесь, Джоан! — Здесь полевой госпиталь, а не дансинг!
Мисс Холт круто повернулась и вышла из палатки.
— Чего это она на тебя? — тотчас спросила Чача, с любопытством привстав на локте.
Джоанна, слишком расстроенная, чтобы отвечать, промолчала. За нее ответила сестра Агирре, знающая английский язык.
— Ничего страшного не случилось, просто забыли приготовить бинты. Не волнуйся, Хуана. Если не хватит, я возьму из резервного фонда.
— Доктор Мачадо запретил трогать резервный фонд, — тихо заметила Джоанна.
— Ну, мало ли что! Из-за его запрета раненые не будут оставаться неперевязанными, верно? Возьму самую малость… А может быть, и вообще обойдемся.
— Эта Холт — просто старая ведьма! — взорвалась Чача. — Подумаешь, забыла, так что с того? Можно подумать, что она сама никогда ничего не забывала, когда была молодой. Конечно, этому трудно поверить, но она, несомненно, была когда-то молодой, эта Холт.
— Перестань, Чача, она права, — сказала Джоанна. — Она мне два раза напоминала…
— Ну, и что такого? В конце концов мы с тобой только сестры-вольноопределяющиеся, и вообще даже не сестры, если хочешь знать, у нас ведь нет профессиональной подготовки, верно? Значит, нечего предъявлять к нам такие же требования, как и к другим.
— И потом ты вообще не имеешь права говорить так о мисс Холт, она сама янки и никто не заставляет ее здесь работать… Она специально бросила свое место в «Америкэн Хоспитзл» и перешла сюда. Еще неизвестно, какими неприятностями это ей грозит в будущем.
— Ну, про это я ничего не говорю, а вообще она…
— Хватит, девочки, — вмешалась сестра Агирре. — Хуана, ты наелась? Тогда пей кофе, и идем. Термос в ящике, позади тебя.
— Я не хочу кофе.
— Я тебе говорю, пей! Это не для удовольствия, а чтобы ты держалась на ногах. Посмотри на себя — на что похожа! Бензедрина ты от меня больше не получишь, и не думай.
Джоанна смутилась: стеклянная трубочка, в которой еще оставалось пять таблеток, была припрятана у нее в надежном месте. Уже шестые сутки только бензедрин помогал ей переносить страшную физическую и моральную усталость; правда, за каждый прием, когда проходила искусственная бодрость, приходилось расплачиваться потерей аппетита и головной болью, но другого выхода не было.
Морщась и обжигаясь, Джоанна маленькими глотками пила дымящийся горький кофе и думала о женщине из третьей палаты, не решаясь спросить о ней у сестры Агирре. Женщину эту, с ожогами первой степени, привезли накануне из сожженного напалмом поселка, где уцелело всего одиннадцать человек. Самолеты появились лунной ночью и безошибочно — с бреющего полета — сбросили на поселок пятисотфунтовые жестяные сигары, наполненные смертоносным студнем; выскочить успели только жители крайних хижин — другие проснулись уже после того, как жидкое ревущее пламя ворвалось в их убогие спальни. Вместе с женщиной привезли ее трехлетнюю дочь, почти не пострадавшую, если не считать легкого ожога на ножке.
Знакомый ноющий звук послышался где-то высоко-высоко над брезентовой крышей палатки, над укрывающей ее листвой банановых деревьев.
— «Пе-сорок-семь», — с видом знатока определила Чача и с усмешкой взглянула на Джоанну. Та закусила губы и быстро поставила на стол пластмассовый стаканчик, чувствуя, как холодеет и словно стягивается кожа на щеках. Сестра Агирре оглянулась на вход и еще ниже прикрутила фитиль фонаря. Гул самолета утих, потом откуда-то докатился грохот одинокого взрыва, всколыхнувший удушливую тишину тропической ночи. Джоанна достала из кармана платок и отерла выступившую на лбу испарину, с жалкой улыбкой покосившись на сестру Агирре.
— Ну, идем, девочка, — сказала та. — Допивай кофе и идем. Все равно летать они будут всю ночь… Хочешь сигаретку?
Джоанна поблагодарила молчаливым кивком и щелкнула зажигалкой; синий огонек плясал в ее трясущихся пальцах. Не сразу закурив, она сделала несколько быстрых затяжек и, бросив сигарету, торопливо допила кофе и встала.
— Счастливого дежурства, — зевнув, пожелала ей Чача, поворачиваясь лицом к стенке палатки.
Джоанна молча наклонила голову; благодарить вслух в таких случаях не полагалось, иначе пожелание теряло силу.
Дежурство на этот раз оказалось тяжелее обычного; к утру, несмотря на принятую тайком таблетку бензедрина, Джоанна чувствовала себя на грани обморока. После окончания перевязок и уборки операционной она взяла кучу грязных бинтов и отправилась в прачечную. Стирка заняла еще около часа; покончив и с этим делом, Джоанна положила бинты в автоклав, пустила пар и, взглянув на часы, опустилась на табуретку, откинувшись к стене и устало закрыв глаза.
Тотчас же перед ней встало лицо Мигеля — такое, каким она видела его вчера: небритое, темное от грязи и усталости, кажущееся еще более худым от съехавшей набок большой, не по росту каски.
…Когда она на попутном джипе добралась до полуразрушенного бомбами отеля, где помещался штаб, ей сказали, что взвод сублейтенанта Асеведо находится «в деле»; адъютант, сообщивший ей это, добавил, что речь идет о контратаке, предпринятой против недавно захваченного инсургентами поселка, и что с минуты на минуту можно ожидать известий о благополучном завершении операции. Он предложил ей подкрепиться кофе и подождать с полчаса. Джоанна сидела в пустой комнатке с обвалившейся штукатуркой и прислушивалась то к лихорадочному биению собственного сердца, то к телефонным гудкам и разговорам за дверью. Прошел час, потом еще один, потом она задремала и проснулась от голоса Мигеля. Открыв глаза, она не сразу сообразила, Мигель ли это или один из тех солдат, грязных, оборванных и небритых, которых она видела «а рисунках известного нью-йоркского художника, иллюстрировавшего сборник фронтовых очерков Флетчера Пратта…[60]
Тонкий свист пробивающейся струйки пара от «влек Джоанну от воспоминаний. Обернув руку полой халата, она изо всех сил подвинтила зажимы, постучала по стеклу манометра и снова опустилась на табурет.
…Они поговорили совсем немного — минут десять-пятнадцать, не больше. Потом Джоанна вспомнила о своем пропуске, забытом на столе у адъютанта, и вышла, чтобы его взять, а когда вернулась, Мигель уже спал, положив голову на стол. Она разбудила его, заставила перейти на койку; он прилег, свесив на пол ноги в облепленных грязью башмаках, виновато пробормотал: «Я только полежу несколько минут, малыш… Откровенно сказать, чертовски устал…»— и тотчас же опять уснул. Она придвинула складной стул к изголовью и долго сидела, отгоняя от его лица пищащих в темноте москитов и молча глотая слезы. Потом начало светать. В пять часов за Мигелем прислали из штаба, Джоанна из алюминиевого котелка сливала ему на руки пахнувшую болотом воду. Умывшись, Мигель выкурил сигарету и, окончательно придя в себя, попросил Джоанну подождать и вышел из комнаты. Ординарец принес ей завтрак, но она не притронулась к еде, выпив только кружку кофе. Где-то недалеко — в той стороне, откуда вставало солнце, — размеренно били орудия, и после каждого выстрела вода в котелке на мгновение подергивалась рябью. Потом вернулся Мигель, и Джоанна по его глазам поняла: пора прощаться.
…В прачечную вошла сестра Агирре.
— Ты не спишь? — спросила она.
Джоанна бросила взгляд на часы.
— Нет, сестра Агирре, я жду, когда можно будет вынуть бинты.
— Послушай, эта женщина — с ожогами — умерла полчаса назад, тебе нужно пойти и занять как-то девочку… Она все кричит: «Мамита, мамита!» Постарайся, может, тебе это удастся. У меня ничего не получилось, я вообще не умею обращаться с детьми. Ступай, я сама закончу стерилизацию. Постарайся, чтобы она уснула, и потом иди отдыхать. Чачу пришлешь ко мне… Надеюсь, тебе удастся, дети тебя любят. Тот мальчик с осколочным ранением вообще не хочет признавать никого, кроме тебя.
