Владимир Шпаков - Песни китов
— Да кто вы такой, чтобы давать мне советы?! Я сам знаю, что для меня лучше! И вообще повернитесь, когда с вами разговаривают!
Но загадочный грибник не оборачивался, он уверенно двигался своей дорогой, уходя дальше и дальше. Напрягшись изо всех сил, Рогов ринулся вперед, прямо по валежнику, даже ветви, хлеставшие по лицу, не отводил. Догнать лесного человека, встряхнуть за грудки и отвести к Вострикову, пусть выслуживается за счет таких нарушителей режима! Внутри же зрела отчаянная мысль: это не нарушитель, кто-то другой, говорящий на ином языке, из-за чего диалог не просто труден — невозможен!
— Постойте! — беспомощно прокричал он в спину, уже еле заметную среди стволов. — У меня есть вопрос… Он часто будет являться?
— Кто? — донеслось из чащи.
— Сами знаете кто.
Последовала пауза.
— Часто. И не только тебе. Но ты не поймешь, почему будет являться, пока…
Последние слова были съедены ветром, налетевшим внезапно и начавшим раскачивать кроны деревьев. Рогов вслушивался в ожидании заветных слов, но ответом был только шум волнующегося леса. И силуэт пропал; и уже накатывали сомнения: а не глючит ли его после адовой настойки?
На обратном пути внезапно накатил страх, какого не было даже во время погони. Вокруг действительно шумела и шелестела чуждая стихия, каковую он давно забыл, а может, и не знал никогда, с детства предпочитая пугающему Пряжскому лесу — горелую свалку. Запахи теплого железа и жженой резины были роднее, чем ароматы прелой листвы, хвои, смолы на сосне, и сейчас тоже хотелось на корабль, с которого вроде недавно сбежал. Прибавив шагу, Рогов двигался наугад, не разбирая дороги, оглядывался, будто за ним гналась стая волков, в себя же пришел только на просеке.
«Жизнь — это не твое…» — всплыло в мозгу. Рогов вытер со лба пот вместе с налипшей паутиной. Да, не мое! Гори она огнем, жизнь, если от нее только кровь на коленке да дрожащие исцарапанные руки!
Еще больше он уверился в отвращении к этой стихии, когда почти добрался до берега. В негустой лесополосе, что тянулась вдоль пляжа, он заметил группу матросов-срочников, что стояли, плотной стеной обступив что-то или кого-то. Все были увлечены настолько, что подошедшего никто не заметил, так что первым желанием было пройти мимо. Рогову уже приходилось наблюдать за разборками старослужащих с молодняком, один раз он даже вмешался, и здесь, похоже, было то же самое.
Его остановил стон, вроде бы женский. Он нарушил тишину леса, заставив приблизиться к стене из черных бушлатов, за которой что-то происходило. Неожиданно стена раздвинулась, и оттуда вышел, пошатываясь, матросик: рассупоненный, он натягивал полуспущенные штаны, затем взялся запихивать в них тельняшку. В просвете мелькнуло белое тело, распяленное на земле, точнее, на таком же бушлате. Спустя несколько секунд на белое улеглось черное, и это совмещенное существо начало ритмично двигаться, постанывая и провоцируя выкрики окружающих. Еще один протяжный стон, и опять смена черного на белом, в то время как остальные приплясывали в нетерпении, подстегивая возбуждение скабрезными репликами.
Наверняка это была одна из деревенских, таскавшихся к военным за понятными утехами. В окрестных деревнях нормальных мужиков не осталось, либо алкаши, либо в город свалили на заработки, а женщина есть женщина, у нее зудит в одном месте, а значит, можно отдаться сразу взводу или, если по-корабельному, целой БЧ[4].
Об этом, впрочем, Рогов подумает позже, а в тот момент он вдруг почувствовал неодолимое отвращение к жизни, что пыхтела, хрипела, выпрыскивала сперму, в общем, всячески стремилась себя продолжить и приумножить. Это была грязь, несовершенство, какое-то бурление биомассы, а не жизнь, по большому счету. Молодые парни (оказалось, и танкисты тоже) по очереди укладывались на неутолимую давалку, Рогов же ощущал рвотные позывы, как когда-то в подвале, где ему предложили поиметь Нинку. Такое же отвратное быдло подмахивало сейчас одуревшим от похоти военным, и брезгливость мешалась с возмущением, и хотелось одного — поскорее сбежать…
Он с трудом сдержался, чтобы не доложить обо всем Тимощуку, что по-прежнему путался в кнопках. Не можешь — не мучай, занимайся своими прямыми обязанностями: воспитывай личный состав! Бром наливай в компот, гоняй их по плацу до смертельной усталости (хотя где на полигоне — плац?), в общем, работай, мичман!
— Вы что-то сказали? — поднял голову Тимощук — он записывал химическим карандашом полученную минуту назад информацию (так мичман лучше запоминал).
— Я сказал?! Ничего я не сказал…
— А почему в закрытой зоне по лесу ходят посторонние? Тут же секретные объекты!
— Понятия не имею, — пожал плечами Тимощук. — Мне по лесу ходить некогда, дай бог с этим железом разобраться…
Спасением, как всегда, послужили перемены. Программа испытаний на Приморском полигоне была выполнена, и вскоре они уже прощались с танкистами, с неохотой покидавшими «Кашалота». «Т-90» медленно скатывались по сходне, опустив пушки — вроде как носы повесили от уныния. А Корягин, что командовал выгрузкой машин, прощался с экипажем.
— Пока, братки… Если понадобимся, вы только свистните…
— Свистнем, а как же! — отвечали военморы. — Как без вас Швецию завоюешь?
— Вот именно! — майор хлопал каждого по плечу. — Хотя для начала надо финнов к ногтю. Они с нами еще за зимнюю войну не расплатились!
Веселья добавила милицейская машина, выехавшая на пляж и застрявшая в песке. Двое милиционеров, что вылезли оттуда, поначалу замерли в изумлении. Гигантский корабль, полтора десятка бронированных машин — и жалкий «уазик», смотревшийся посиневшим цыпленком рядом с соколами и орлами!
Но вскоре милиция уже трясла бумагами перед носом начальства.
— Какой магазин?! — отмахивался Востриков. — Какая продавщица?! У меня выход в море через полчаса! Майор, разберитесь с претензиями!
— Разберемся… — отвечал Корягин.
Когда «Кашалот» вставал на «подушку», разборки на берегу на время прекратились. Рогов видел из рубки, как придерживали фуражки милиционеры, махали пилотками танкисты, и по пляжу неслись песчаные вихри.
— Ну что, скоро будем в Балтийске? — спросил он Палыча, по случаю отплытия тоже поднявшегося наверх. Бригадир хмыкнул.
— Скоро только кошки родятся! Не знаю, когда придем в этот Балтийск. И придем ли вообще?
8
И в то же время на берегу оставался Мятлин. А он дремать не будет, наверняка опять зазовет куда-нибудь Ларису, чтобы изображать из себя крутого. Раньше тот примерял ореол гонимого (диплом не давали защищать), теперь же, почуяв запах перемен, воспарил, и на лбу читалось: падай ниц перед звездой андерграунда!
— Давай-ка в одно место сходим, — сказал он во время последней встречи.
— В какое место?
— В хорошее. Тут недалеко, не бойся.
Он притащил Рогова в подвал на улице Салтыкова-Щедрина, где сидели бородатые и волосатые люди. Здороваясь с Мятлиным, они приглядывались к спутнику: что за фрукт? А Женька с усмешкой пояснял: «друг детства», косясь на Рогова, мол, не возражаешь против друга? Подвальная публика, если верить Мятлину, обладала невероятными талантами, являясь солью земли, а заодно честью, умом и совестью эпохи.
— Этот кто? Художник. Очень интересный! На Западе его работы очень ценят, а вот в совке не дают выставляться… А это один из самых известных поэтов. Не слышал?! Да ты что, он же звезда самиздата!
— Я не читаю самиздат.
— Ах, да, я же забыл… Ладно, могу подкинуть, если с возвратом.
— Спасибо, как-нибудь в другой раз.
В подтексте сквозило: и я не пальцем деланный, тоже соль, ум, честь, а также путь и истина. А на сборище тем временем шли сумбурные выступления: бородачи камлали насчет новых возможностей, каких-то выставок, коллективных сборников… Энергия в подвале бурлила, напоминая брожение браги в банке, на которую надета резиновая перчатка. Вначале та вялая, обмякшая, потом начинает надуваться, а в стадии созревания уже вовсю сигналит: напиток готов! Глаза людей горели, они спорили и даже ругались насчет доверия нововведениям. То есть одни призывали оседлать новые тенденции и воспользоваться послаблениями, другие высказывались скептически, мол, очередная замануха власти, каковая на самом деле ничего хорошего дать не может. Женьку тоже просили высказаться, но тот махал руками: потом! Он то и дело поглядывал на часы, затем вдруг попросил две копейки, чтобы позвонить из автомата.
Все объяснилось, когда в подвале возникла Лариса. Она сразу привлекла внимание: женщин было мало; да и будь их много — все равно привлекла бы. С каждым годом в Ларисе все больше проявлялась женщина, она делалась ярче, притягивая взгляд, будто магнит, а самцы — они ж на внешность клюют. Помахав рукой, Мятлин вскочил, помог раздеться, даже исхитрился место на вешалке найти. После чего усадил ее слева от себя (Рогов сидел справа), так что стало ясно, для кого берегли место.
