Виктор Окунев - Записки лимитчика
Потом он объяснит мне еще более глубинное... В конце 60-х кто-то донес на него — в мужском кругу происходил спор о справедливости, о возмездии, — в результате, очутился сначала у э т и х ребят; возмущался без меры — и был помещен в лечебницу для ущербных духом. Месячное содержание в ней закончилось для него тем, что ему обещали п о с т а н о в к у на учет и призор вечный... Вот и вся история.
...В полночь к нам все еще продолжали звонить и стучать.
Сева не вынес неизвестности — накинул висящее тут же пальто, двинул ведро, стул, — стал открывать дверь черного хода. За первой дверью виднелась вторая, притянутая мощным кованым крюком. Между ними, в холодном тамбуре, у него хранилось кое-что от прежних трапез, но — забытое, скукожившееся.
— Куда же ты?
— Выйду посмотрю... — говорил он, как показалось, бессмысленное. — Отсюда можно пробраться на чердак соседнего дома и выйти из другого подъезда...
Чердак соседнего дома? Я знал — видел из кухонного окна: соединялись дома под углом, нерасторжимо; ближайшие мансардные окна в угловом закуте не освещались, стекла были частью побиты, — думалось так: квартира там брошена. Сева объяснил: черный ход выводит на короткую лестницу-галерейку, откуда есть лаз... И он исчез. Я подождал немного и, не отдавая себе отчета, закрылся на крюк. Теперь я был один.
Я был один... Как случилось, что ты оказался в западне? — спрашивал себя. Ничего не понимал: события многих лет — пожалуй, начиная с института, — и последних дней оставались загадочными, без света разумения. Жизнь подвела к этой минуте, не к другой. Справедлива ли была она, ломая тебя, унижая ежедневно? Ответа не находил. Ответом могло быть следующее: а сам ты всегда ли был справедлив?.. Ответ-вопрос. Из коридора пришло молчание — не звонили и не стучали. Но я точно заледенел в неверии: минуте не верил. Отец... Это молодость твоего отца дозванивается до тебя, говорил себе, дом с башней в высоте, помнящей и по сию пору Высшие женские курсы Лохвицкой-Скалон, вятское замечательное землячество... Бредни, бредни!
Сева потом говорил: звонят — и по характеру звонков он вполне представляет звонившего. Если долго, настырно — значит, звонивший знает, что квартира пространна, пустынна, что он, Тацитов, может где-нибудь спать... После дежурства.
Неверие мое подтверждалось: снова неутомимая железная глотка посылала звук режущий, убивающий мысль, доканывающий остатки живого чувства. Я уже ничего больше не хотел — безразличие, безразличие затопляло все вокруг; мое прошлое уходило под воду, и вода с металлическим плеском смыкалась у меня над головой... Еще прошло сколько-то минут — я потерял им счет, — и за дверью черного хода завозились, я различил голос Тацитова:
— Виктор, это я, открой!..
Он появился из черной дыры с выражением не то ошеломления на лице, не то с чем-то другим... На черном рукаве пальто белела черта, точно знак того места, где чертят...
— Там черт ногу сломит! На чердаке этом... А спички я не захватил, — говорил он, в то время как я смотрел на него во все глаза.
— Что же там было? — спросил я тихо; только сейчас я понял, услышал всем своим существом, что в коридоре — ни звука. — Кто к нам приходил? Тебе удалось?
— Удалось! — подхватил он. — Я же говорю: ход сложный, но ход знакомый, — не раз использовал!..
С чердака он попал на лестницу соседнего дома и вышел во дворе из чужого парадного. Прошел под аркой. На улице он заметил машину, которая стояла у бровки противоположного тротуара; к ней через трамвайные пути направлялись какие-то люди. Все разъяснилось! Это были дежурные сантехники, а машина — из аварийной службы. Вызывала их соседка, что живет этажом ниже: у нее протекло. И она думала, что вся причина — в тацитовской квартире...
— Как же ты им представился? Появился перед ними ночью...
— Выдал себя за еще одного соседа.
Я не знал, что и говорить; мне было тяжело от пережитого, но тяжесть эта отлетала. Он уверил их — и потом все действительно подтвердилось! — что причина в другом: прохудился отлив, вынесенный далеко вперед у мансардного окна, где скопился сейчас мокрый снег. Снег и виноват в протечке — у соседки комната выехала передом под этот отлив, он ее накрывал! И если кровельщики снег назавтра спихнут — ночью кто же полезет? — у соседки будет в порядке... В доказательство сказанного он предложил аварийщикам содействие — пойти вместе и посмотреть.
— То есть как? — спросил я, не понимая. Ведь он выдал себя за соседа, притом, входную дверь намертво держал крюк.
— Я же звонил тебе, — сказал он, как-то темно улыбаясь, и улыбка его не понравилась мне. — Три звонка... Условные! Думал, ты поймешь...
Мысленно я представил сначала себя, угнетенного происходящим, а потом его — по ту сторону страха. Мы помолчали. Не мог же я сказать ему, что все звонки слились для меня в те минуты в один звонок, бессмысленно-тягостный, пытающий!..
И тут я услышал, как во дворе с шумом пошла с крыши очередная снежная лавина.
«Василий Сергеич и Элем» — эта тема меня волновала. Так же как и «Тацитов и Питер». Занин необъяснимо, как я считал, тянулся в ту компанию; оттуда приходил возбужденный — и возбуждение могло длиться несколько дней; но и словно бы крепко помятый. Между прочим, принес известие л и ч н о е: некто всезнающий, сидя у Элема, меня порицал. Главная моя беда, оказывается, — всю жизнь вожусь не с теми, с кем надо бы; всякие там... — он назвал несколько, преимущественно еврейских, фамилий — дружба с ними, «с этой тлей», как он выразился, — не тот путь! Его фамилия была Кусков, мне она ни о чем не говорила. А вот Кусков, как я понял со слов Занина, многое, если не все, обо мне знал. В том числе такие подробности моей биографии, которые предполагали дотошное, может быть, многолетнее внимание к моей персоне, исключительную, если не сказать больше, заинтересованность... Хотя Наборщик портретов и пробовал меня разуверить. «Преувеличиваешь! — говорил он, засматриваясь через очки в некую, ему одному видимую, точку. — Не много ли чести тебе будет! Обычные — разовые — сведения о твоей милости: где учился, на ком женился...» — «Где сорвался, да почему сломался... — подхватывал ему в тон. — Нет, друг Вася! Упрощаешь, любезный». — «Ну, не знаю, не знаю... — говорил Занин. — Ты сегодня чего-то распалился. Какое-то распаленно-воспаленное у тебя нынче воображение. Остынь! А лучше плюнь!» — «Это у него хобби такое, должно быть, — не унимался, продолжал я. — Один коллекционирует закаты, виды, допустим, из окошек... А Кусков — виды на меня! Мою подноготную...» — Я этот разговор наш запомнил.
Не все складывалось гладко и у Занина с Элемом. Вася безоглядно увлекался: приходивших к Элему, с кем делил застолье, старался разговорить, «растрясти», как он выражался. И растрясал! Например, завелся с его подачи известный в городе Атаманов. Огромен и слоноподобен Атаманов, хотя теперь-то он, конечно, подусох, на пенсии; а еще недавно — ого-го, не подходи. Ходило под ним управление крупное, территориальное, на три области. Размашисто влеплял Атаманов прозвища подчиненным: что-нибудь вроде «жеребца стоялого». С одним таким «жеребцом стоялым» я был знаком... Звали его Сергеем Алексеичем. Славы вкусил Атаманов, тем более что побывал и того выше — во вторых секретарях!.. Пока не сверзился вниз головой. Атаманов сидел у Элема гороподобно, но пил по-свойски, по-пенсионерски. Задумчиво гудел, ронял ленивые фразы. Много курил. Элем перед ним — мой человек из «Облфото» все пытался передать поразившую его картину, — так вот, Элем сыпался перед гостем хохотком, вертелся мелким бесом. От удовольствия лицезреть, принять у себя... Еще бы! Атаман! Не погнушался. Успевал таскать и опорожнять пепельницу — пусть и полупустую... А как еще он мог выразить то чувство громадного, неистребимого никакими превратностями судьбы уважения, которое требовало сейчас выхода? Любил Элем всю жизнь сильных мира сего! Что с того, бывшие они теперь или небывшие!.. А тот гудел, гудел, да и выгудел: о тракторном заводе в войну, в самые первые месяцы, год-два; про разговор со Сталиным по телефону — он в качестве начальника цеха...
Спрашивал Сталин о танках, положение было сложное, а он возьми и брякни: люди в цехе падают, мрут от истощения на рабочем месте. Сталин: рядом Курган, он помнит, там должно быть масло, продовольствие — неужели нельзя ничего сделать? «Я надеюсь, товарищ Атаманов, что вы найдете выход!..» Таков был смысл, а за точность он не ручается... Атаманов захлебнулся тогда безумной мыслью: обещал он невозможное. После телефонного разговора было чувство: словно расплавленного металла налили в глотку, — свой собственный ответ-обещание мукой мученской стоял, не давал вздохнуть. Как же трудно было выполнить его, если б кто знал! Но — додумались заводские. Он, Атаманов, грохочет тяжелой рукой по столу. Вышло у них так, что повезли они в Курган два чемодана. Всего-навсего. А в них, в этих фанерных объемистых чемоданах, — кресты. Нательные! Был такой Тришка хитромудрый — выяснил: обнищал Курган на кресты... Ну и отлили — честь по чести. Привезли, а на обмен просят масло, битую птицу; кресты идут нарасхват, с руками отрывают... Почему это происходило? Так смерть же гуляла — кресты надобились. Доставили то, что обменяли, на завод. Лучших в цехе по выработке стали награждать — крохами этими подкармливать. Но прежде получили кое-что сами: выговоры по партийной линии, — донеслось о крестах куда надо в рекордный срок... Били беспощадно за такие грехи. А ему уж это было не битье! Сталин потом справлялся, узнал про кресты и выговоры. Все прошло. А смекалку вроде бы одобрил. И не один еще раз отливали кресты и возили в Курган.
