Эми Фостер - Когда уходит Осень
Пайпер закрыла глаза и постаралась успокоиться.
«Можно, конечно, прикрикнуть на него, — раздраженно думала она. — Нет, он просто не в состоянии поверить в это… Но почему он считает меня такой черствой и способной намеренно сделать дочерям больно?»
Она покачала головой и еще раз попыталась подавить раздражение.
— Уилл, прекрати. Моя болезнь тут ни при чем. Я знаю, что со мной происходит. И другие тоже. Так иногда… бывает… редко, конечно… это случилось даже… помнишь, приходила журналистка? Так она все видела собственными глазами! Она видела, как я исчезла, а потом, через час, снова появилась из ниоткуда!
Она понимала, что, если станет злиться на мужа, будет только хуже, поэтому старалась говорить как можно мягче. Чтобы он услышал ее и понял… Но он продолжал смотреть на нее недоверчиво и отчужденно.
— Милый ты мой, я знаю, честное слово, знаю, что тебе нелегко это допустить, но уверяю тебя: ей-богу, дело не в болезни и все, что я говорила, правда.
Уилл сощурил глаза и с видимым отвращением сделал шаг назад.
— Сейчас это не имеет значения, потому что ты уже нанесла им страшный вред. Они теперь никогда не успокоятся. Как они узнают, что ты не умерла, а куда-то там отправилась, неизвестно в какие края? Они же всю жизнь теперь будут надеяться когда-нибудь с тобой снова встретиться! Они же еще дети, Пайпер, девочки… наши с тобой девочки. Мало им и так страданий?
Вот оно, всплыло наконец открытое обвинение, столько месяцев оно звучало только намеками, экивоками. Он бросил его ей в лицо: своей болезнью она заставляет детей страдать.
«Так вот что, — горестно думала она, — предъявляя это обвинение, он, в сущности, говорит, что ненавидит меня. Но хватит, достаточно. Хватит чувствовать себя вечно виноватой. Я поступлю так, как захочу, черт возьми, у меня давно уже не было возможности делать свой выбор».
И Пайпер выплеснула на мужа всю накопившуюся внутри злость:
— А разве научить их верить в чудо значит сделать им больно? Верить в то, что чудо возможно? Что волшебство реально? Разве от этого бывает больно? Интересно как? В чем тут ты видишь вред, если человек открыт всему мирозданию? Разве, помогая ему раскрыться, можно ему навредить? Разве это плохо — научить его открытым сердцем принимать все, что неподвластно разуму, что можно понять только душой, с помощью одной только веры? Ну расскажи мне, Уилл. Какой человеку от этого вред?
А Уилл все отступал от нее, и с каждым шагом он становился тем, кого она совсем не знает, пока не превратился почти в чужого человека. Он оказался для нее вещью в себе, и она поняла, что, даже будучи отцом ее девочек, в этом вопросе он совершенно посторонний, для него здесь не было места.
— Уилл, ты же прожил в Авенинге достаточно долго, ты успел повидать здесь такое, чего нигде в мире не происходит. Почему ты отказываешься поверить в это? — продолжала спрашивать она, хотя ответ ей был уже известен.
Он опустил руки, до этого сложенные на груди, и они безжизненно повисли вдоль тела. Вся его фигура как-то обмякла, сникла — его охватило смешанное чувство печали и смирения.
— Пайпер, я переехал в этот город ради тебя. Я был готов на все, лишь бы ты была счастлива, я был готов даже говорить все, что ты от меня хочешь услышать, и даже пытался поверить в то, что считаю чушью собачьей. Но ты видишь во мне и во всем происходящем в этом городе лишь то, что тебе хочется видеть. — Он вздохнул. — Я думал… уж не знаю… думал, что все эти твои чудеса, увлечение магией как-нибудь испарятся сами собой, но, увы, этого не случилось и, похоже, никогда не случится. Все это фантазии, результат твоего богатого воображения, не более того. Групповое мышление, массовая истерия, самореализующееся пророчество, накликанная беда. Тебе надо к врачу, милая, и он тебе все растолкует подробно.
Пайпер вскочила — она и сама не ожидала такой прыти, давненько так себя не вела, — уж очень она рассердилась и расстроилась.
— Нет, Уилл. Никаких больше врачей. Это моя жизнь, сколько бы ее ни осталось. Я все теперь про тебя поняла. И как ни печально, как ни больно мне сознавать, что огромную часть жизни, которую мы прожили вместе, ты просто обманывал меня, ты делал вид, что согласен со мной, а сам просто приспосабливался ко мне… и я рада, что наконец узнала правду, — как ни странно, сказала она совершенно спокойным тоном, будто и не она, а кто-то другой сейчас разговаривал с ее мужем. — Но ты должен пообещать мне, Уилл, что не станешь навязывать свои представления девочкам, особенно это касается Сайбан. Пусть сами решают, куда им идти и какой должна быть их духовная жизнь. Прошу тебя, сделай это для меня. Они должны учиться не на твоем, а на собственном опыте.
— Прости меня, Пайпер, — грустно вздохнул Уилл. — Я не хотел… Я люблю тебя. Что бы ни случилось, я все равно люблю тебя.
— Да, — отозвалась Пайпер, не отрывая от него взгляда.
Она вспомнила памятную вечеринку в Йеле (он тогда носил синюю курточку), и их первую маленькую квартирку, и его взгляд, когда он впервые взял в руки крошечную Сильви. Такой уж он уродился, тут ничего не поделаешь, он на все смотрит своими глазами. Но в своем земном странствии она ушла от него далеко вперед. Возможно, она и вправду совсем переменится там, куда собралась идти, но уже и теперь она чувствует себя другим человеком. Бывает, любовь меняет курс, а порой и совсем улетает прочь, вот и все, значит, это конец. Ей вдруг стало совсем грустно. Она осторожно коснулась ладонью его щеки и вышла.
Итак, в тот вечер Пайпер приняла твердое решение уйти. Уилл погрузился в какой-то неестественно глубокий и крепкий сон, и, когда она включила рядом со своей кроватью лампу, чтобы уложить в рюкзак кое-какие вещи, он не проснулся и даже не пошевелился.
Пайпер собрала любимые фотографии девочек, несколько их писем и рисунков, сделанных ими для нее, пару платьев из легчайшего газа (как ни странно, она подумала и об одежде, ведь как-никак это путешествие), первое издание книги «Сейджбраш готовится к атаке», коробку акварелей, кисточки, карандаши и, наконец, детские пеленки Сильви и Сайбан, которые все еще, о чудо, сохранили удивительный запах талька и мыла.
Сначала она подошла к двери Сайбан, чуть-чуть приоткрыла ее и проскользнула в узкую щелочку. Было полнолуние, свет луны струился через окно и хорошо освещал лицо спящей дочери. Ее сразу же охватило чувство глубокой горечи расставания. Господи, как тяжело, подумала она. Ну как с ней прощаться? Все равно что прощаться с собственной ногой или рукой, резать себя по живому. Но нет, она ведь расстается не навсегда. Надо верить, что это не конец и она их еще увидит. И эта вера поможет ей пережить разлуку.
Она тихо присела на край кровати, нежно погладила детскую щеку, и глаза Сайбан медленно открылись.
— Мама, это ты? — еще не совсем проснувшись, пробормотала она.
— Да, ангел мой. Спи.
Сайбан смотрела на мать затуманенным взором и говорила словно во сне.
— Мамочка, я тебя очень люблю, — прошептала она и перевернулась на другой бок.
Пайпер сжала пальцы в кулаки так сильно, что ногти глубоко впились в ладонь.
— Я тоже люблю тебя, доченька, — прошептала она в ответ, наклонилась, прижала губы к макушке Сайбан и долго не могла оторваться.
Кое-как она взяла себя в руки, вышла из комнаты и направилась к Сильви.
Тихонько открыв дверь, она увидела, что занавески задернуты, лишь мягкое зеленоватое свечение лампочки стереосистемы освещало лицо раскинувшейся на кровати дочери. Пайпер опустилась рядом с ней на колени, но будить не стала. Хватит уже и слов, и объятий, не дай бог, их будет слишком много и она не выдержит. Сильви уже не ребенок: на кровати лежит вполне сформировавшаяся девушка. Пайпер смотрела на старшую дочь и благодарила Создателя за те годы, когда они были вместе, годы, которых многие матери просто лишены. Она простояла так довольно долго, но наконец встала и направилась к двери.
— Спокойной ночи, мамочка, — прошептала Сильви.
Это было лучше, чем «прощай», больше, чем слова любви. Дочь просто пожелала ей доброй ночи, и ночь действительно добрая: прекрасная летняя ночь, в небе светит полная луна, в теплом воздухе, оставленном городу жарким дневным солнцем, струится ее серебристый свет. Лучше ночи, чтоб уйти не прощаясь, не найдешь, и Сильви, которая все время чувствовала на себе взгляд матери, понимала, что Пайпер — женщина сильная, смелая, таких, как она, больше нет на свете. Но как бы ни было тяжело ей смотреть, как уходит ее мать, самой Пайпер было в тысячу раз тяжелее.
— Доброй ночи, любовь моя, — ответила Пайпер твердым голосом и закрыла за собой дверь.
Она спустилась вниз по лестнице и вышла из дома. Она чувствовала прилив энергии — такого не было уже много месяцев. Старая жизнь ускользала прочь. Ускользало прочь и ее прежнее «я», слишком хорошо ей известное и изученное. Она прожила хорошую жизнь, принесла людям много добра. Оглядываясь на свое прошлое, Пайпер ощущала ту же гордость, которая охватывала ее, когда дети совершали что-нибудь замечательное. Теперь она — собственная мать, она вот-вот должна дать жизнь совсем другому существу — тому, которым она скоро станет.
