Дон Делилло - Mao II
В метро, сквозь самый ужасающий грохот, — музыка. Она видела музыкантов под лестницами, кое-где в переходах; у них были синтезаторы, усилители, скрипки, шляпы с бубенцами, они виляли саксофонами, как собака хвостом. У турникетов, рьяно свидетельствуя о Господе, работали поющие проповедники. В грязи сидели люди с детскими ведерками, дожидаясь звона упавшей монетки. Музыканты держали свои вещи в магазинных тележках; в их музыку вплетался визг поездных тормозов и сиплые обрывки объявлений по громкоговорителю.
Предвестье мигрени она ощутила, когда была в мансарде одна. По могучим стволам небоскребов за окном взметнулось ртутное сияние. Она отошла от окна, ощущая, как по руке бежит ток. Увидела зигзаги серебряного света и тут же подумала о тексте, накручивающем круги на Таймс - сквер. И вдруг поняла, о чьих похоронах извещал экран. Увидела потоки слов-молний и имя, которое пропустила, когда ехала в такси, и фразу "Миллионы участников похорон с плачем и пением…". Вцепившись в подлокотник дивана, она четверть часа просидела не шевелясь, глядя, как слова текут поперек здания, срываются с края экрана и продолжают течь по той стороне. Та сторона тоже была ей видна. Потом накатили боль и тошнота. Чувство времени отключилось. Блеск — металлический, яркий. Sendero Luminoso. Прямо внутри нее, сияет со дна боли. Сияющий Путь, как красиво звучит.
Она почувствовала, что к ней присоединилась Брита. Но теперь ничего, теперь все окей. Она твердила: "О'кей". Это слово знают в очень многих странах.
В тот вечер они сидели бок о бок на диване, и телевизор вмешивался в разговор. Они разговаривали и смотрели. Потом увидели, что им показывают, и прислушались к голосу, наложенному на картинки.
Смерть Хомейни.
Тело аятоллы Рухоллы Хомейни покоится в стеклянном саркофаге, водруженном на высокую платформу над головами толпы, растянувшейся на много миль. Объектив не в состоянии вместить в кадр всю погребальную процессию. Угол съемки расширяется и расширяется, но пустое пространство вне скорбящей толпы все равно остается недосягаемым. Орда на экране безгранична, беспредельна и вдобавок неуклонно растет.
Голос произносит: "По предварительным
оценкам, число присутствующих…"; камера показывает толпы. Карен несложно отмотать биографии всех этих людей назад, увидеть, как они выходят из своих домов и хибарок, сливаются в потоки; а теперь еще отмотаем: они спят в своих постелях, слышат клич муэдзина, призывающий на утреннюю молитву, выходят из домов и собираются на какой-то пыльной площади, чтобы всем скопом покинуть трущобы.
Голос произнес: "Скорбящие с плачем и пением…"
На улицах — траурные флаги. Огромные фотографии Хомейни свисают с карнизов; в толпе многие сами себя бьют по головам, молотят в грудь.
Голос произнес: "Человеческие реки…", и Карен сообразила, что это уже следующий день, похороны, количество присутствующих, по предварительным оценкам, достигло трех миллионов, и все — в черном, улицы и шоссе битком забиты людьми в трауре, некоторые бежали до самого кладбища, двадцать пять миль, бежали со стенаниями и воем, выбивались из сил, но не падали, а плыли, увлекаемые другими, уносимые людским потоком; крыша одного автобуса провалилась под тяжестью тех, кто забрался на него в надежде увидеть тело.
Голос произнес: "Скорбящие пришли в неистовство. Они наносят себе удары по голове".
Тело, завернутое в белый саван, погружено в кузов грузовика-рефрижератора, но он не может
пробиться через людскую толщу. Полицейские стреляют в воздух, чтобы рассеять толпу и проложить дорогу покойнику; показывают, как из брандспойтов бьют тугие водяные дуги.
Толпа уплотняется, ропщет, грузовик поворачивает назад; тело придется доставить на кладбище вертолетом.
Съемка с воздуха — могила, а вокруг толпы. Карен подумала: словно репортаж из прошлого тысячелетия, словно какой-то великий город сейчас падет под шумным натиском осаждающих.
Тут вертолет совершает посадку, и толпы сметают заграждения. Живые пытаются вернуть мертвеца в свои ряды.
Карен зажала руками рот.
Живые прорвались к могиле, сами себе разбивая головы до крови, сами себе выдирая волосы, задыхаясь в густой пыли, а тело Хомейни лежало в хрупком гробу, наподобие носилок с низкими стенками, а Карен обнаружила, что может заглянуть в трущобы Южного Тегерана, просмотреть жизнь людей задом наперед, послушать, как они говорят: "Нет больше нашего отца". Все обездоленные просыпаются от утреннего клича. Скорбный, скорбный день настал. Живые кинулись к покойнику и сбросили его на землю.
Живые не могут примириться с тем, что их отец мертв. Жаждут, чтобы он к ним вернулся. Ему следовало бы умереть последним. Умереть надо бы им, не ему.
Голос произнес: "Обезумев от горя, скорбящие с пением…"
Живые наносят себе побои и обливаются кровью. Разодрав саван, пытаются поставить мертвеца в свой строй, подхватить своей живой волной, пустить время вспять, чтобы он вернулся к жизни.
Карен прижала руки к щекам.
Живые теребят мертвеца, прижимают имама к себе, чтобы согреть. Кровь на рубашках; у многих мужчин головы обвязаны полотенцами, мокрыми от крови.
Карен ощущала: она среди них, в толпе. Видела: тело в саване на носилках, вокруг сгрудились бородачи, одни в траурной черной одежде, другие в форме пасдаранов — "стражей революции", бородачи дерутся друг с другом за право прикоснуться к имаму, за обрывки его савана.
Она увидела, как обнажились его худые белые ноги. Эти люди дерутся за мертвеца и сами себя хлещут по щекам.
Она подумала: ведь с мертвыми нужно обращаться бережно; при виде этой свистопляски становилось дурно. Какой удар для идеи почтения к мертвецам. Как несправедливо, что его хрупкие руки и ноги теперь у всех на виду. Живые, неся тело, торжественно прошлись по кладбищу; солдаты открывают стрельбу, мужчины с разбитыми в кровь головами.
Но они всего лишь хотят вернуть его в свои ряды.
Голос произнес: "Восемь человек растоптано в давке, несколько тысяч получили травмы".
Отныне героем этой истории стал мертвец. Это история мертвеца, которого живые не желали предавать земле. Люди падают в обморок от зноя и скорби. Некоторые прыгают в могилу. Видно, как они летят тряпичными куклами в ее разверстую пасть. Их тела, обмякшие, скрюченные горем, больше ничего не значат. Люди хотят заполнить собой могилу, чтобы не пустить в нее имама.
Карен просматривала их жизнь задом наперед, возвращалась с ними по немощеным улицам в их хибарки, а одновременно глядела на экран.
В ход идут водяные пушки; солдаты, открыв стрельбу, наконец-то отвоевывают тело. Заталкивают его в вертолет; отлично видно, как торчат из открытой дверцы носилки, как заголилось тело, когда винты завертелись и машина оторвалась было от земли.
Но живые, пробившись на борт вертолета, опять вытащили мертвеца.
Запросто можно поверить, что все это видит только она одна, а остальные зрители, чьи телевизоры настроены на этот канал, смотрят трезвый комментарий к новостям, идущий из студии, смотрят на троих обозревателей в гриме и с потайными микрофонами. Карен прижала ладони к вискам. Неотрывно глядела на тело, торчащее из дверцы, на пыль, взметаемую толпой, на скопление людей в черном, которые, навалившись на шасси, не дают вертолету взлететь.
С мертвыми нужно обращаться бережно — а тут об этом напрочь забыли.
Военные оттеснили толпу, и вертолет вновь начал подниматься. На сей раз расшвыряв живых. Отброшенные воздушной волной, они упали на землю и опять принялись колошматить себя по голове и груди.
Голос произнес: "Шесть часов спустя", и Карен увидела вокруг могилы новое заграждение иного рода. Из контейнеров и двухэтажных автобусов. Репродукторы разносят по равнине записанные на пленку предостережения; толпы — до самого горизонта, их край расплывается даже в телеобъективе.
Вертолет приземляется совсем рядом с могилой, привозит тело в стальном гробу, пасдараны вскидывают его на плечи. Но тут толпа вновь бросается вперед, плачущие мужчины в окровавленных головных повязках перелезают через автобусы, заполоняют площадку с могилой.
Голос произнес: "Скорбящие с воплями и пением…" И продолжил: "…бросаются в яму".
У Карен в голове не укладывалось, что все это видит хоть один человек на свете, кроме нее. Если и другие смотрят тот же репортаж одновременно с нею… нет, быть такого не может. Если другие смотрят, если миллионы смотрят, если зрителей столько же миллионов, сколько собралось на этой иранской равнине, разве это не значит, что между нами и участниками похорон есть что - то общее, разве мы не разделяем их боль, не чувствуем, как от них нам что-то передается, разве не слышим горестный вздох, который войдет в историю? Повернув голову, Карен увидела рядом с собой на диване Бриту — та, откинувшись на спинку, спокойно курила. И эта женщина говорит: "Мне нужно, чтобы люди вместо меня верили", а теперь видит, как люди проливают кровь за свою веру, и спокойно сидит перед этим неистовством целого народа, целой расы. Если эти кадры видят и другие, почему ничего не меняется, где наши местные толпы, почему у нас еще есть имена, адреса, ключи от машины?
