Роберт Стоун - Дамасские ворота
Возбуждение толпы росло.
— Господи! — выдохнул Лукас.
Мало того, Де Куфф продолжил проповедь историей об Агари[213] в пустыне. Когда Агарь в пустыне прозрела сущность мироздания, она не могла поверить, что не умрет.
— Могу ли я увидеть Бога Всевидящего, El Roi, и остаться жив? — вопросил Де Куфф, как Агарь.
Затем он заговорил о Поцелуе смерти. А так как новый мир рожден, так как определенные вещи нельзя увидеть, понять, свидетельствовать без некоего рода смерти, каждый человек должен принять Поцелуй смерти. Через него каждый умрет для мира. Должно пройти через эту смерть прижизненную. Это смерть, но это и жизнь более полная. Жизнь ради чего-то еще.
— В начале, — проговорил Де Куфф, — конец. В конце — начало и конец. В начале…
Лукас заметил, что Сония трогает уроборос у себя на шее.
— Он совсем без сил, — сказала она. — Но никак не угомонится.
И в самом деле, Де Куфф с лицом, горящим безумным восторгом и осунувшимся от усталости, побрел, пошатываясь, по двору. Кое-кто из наиболее страстных его постоянных почитателей последовали было за ним: старуха в черном, несколько русских в слезах и молодых прихиппованных европейцев. Лукасу показалось, что он заметил немца-меджнуна, которого видел на Пасху. Де Куфф внезапно остановился.
— Пророки умерли Поцелуем смерти, — заявил он. — И я умру. Я умру для мира и всех, кто следует за мной. И там, где я был, старый мир исчезнет и все станет Словом Бога воплощенного. Это мы имеем в виду, когда говорим, что мир станет Торой.
Разношерстная толпа принялась славить Господа. Но у ворот, ведущих со двора купальни на улицу, пожилой, хорошо одетый палестинец, красный от ярости, боролся с другими стариками, которые старались сдержать его. С верхнего этажа рядом стоящего дома неслись вопли на иврите. Кто-то швырнул камень. Де Куфф подошел к Сонии:
— Помнишь песню, Сония?
— «Yo no digo esta canción, sino a quen conmigo va», — сказала она. Посмотрела на Лукаса, заметно взволнованного, хотя глаза его и были сухи, и перевела ему: — «Если хочешь слушать песню мою, ты должен пойти со мной».
Де Куфф отошел от нее; в сопровождении последователей он направился к Виа Долороза. Несколько человек на улице преградили путь его сторонникам, и завязалась потасовка. От Львиных ворот по булыжной мостовой медленно двинулся полицейский джип. Лукас и Сония старались держаться за Де Куффом. Пока они расталкивали толпу, тот нырнул в дверь французского католического приюта, находившегося рядом с Вифездой.
— Ох, огребет он неприятностей, — сказал Лукас. — И ты вместе с ним.
— Надо его спасать.
Теперь, когда в Мусульманском квартале начинался рабочий день, толпа вокруг них состояла в основном из палестинцев. Мальчишки катили по булыжнику тачки, наполненные баклажанами и дынями. Прохожие, видя множество возбужденных иностранцев, останавливались, интересуясь, что происходит. Лукас и Сония зашли в приют, где нашли Де Куффа, который спорил с француженкой — сестрой Сиона[214].
Внутри приют сильно отдавал Францией. Лукас уловил запах цветочного мыла, саше и полировки. На стойке регистратуры стояли свежесрезанные цветы. Ранние постояльцы, спустившиеся к завтраку и болтающие по-французски, добавляли к этой смеси аромат дымка первых «Голуаз», аромат кофе и круассанов.
Молодой палестинец, с сонными глазами за стойкой, отложил «Аль-Джихар», которую он читал, и огорошенно воззрился на Де Куффа, а старикан, сама любезность и почтительность, разговаривал с монахиней по-французски.
Монахиня была седовласа, в платье из сирсакера, черном фартуке и темном чепце. Она бросила внимательный взгляд через плечо Де Куффа на вошедшего Лукаса. Лицо ее омрачилось тенью подозрения.
Де Куфф ясно и уверенно поставил ее в известность, что, возможно, ему в силу обстоятельств потребуется комната.
— Что вы тут делаете? — сурово спросила она по-английски. — Чего хотите от нас?
Лукас подумал, что понял, в чем дело. Монахиня-француженка узнала в них, по крайней мере в Де Куффе, евреев. Палестинец за стойкой, неевропеец, был не уверен.
— Время от времени номер на ночь, сестра, — сказал Де Куфф. — Всего-навсего.
— Но зачем?
— Чтобы быть рядом с купальней. И с церковью. Если возникнет необходимость. Когда придет время.
— Хотелось бы верить, что вы всего лишь фанатик, — сказала монахиня. — Боюсь, вы явились выселить нас.
— Вы ошиблись, — возразил Де Куфф.
Когда палестинец вышел из-за стойки, она положила ладонь ему на грудь, удерживая, и обратилась к Де Куффу:
— Мы находимся здесь уже триста лет и даже больше. Наши права подтверждали все власти. Ваше правительство заключило с нами соглашение.
— Вы ошибаетесь. Я понимаю вашу ошибку. Вы приняли меня за израильского активиста. Но когда-то я был католиком, как вы. Могу показать свидетельство о крещении.
Он пошарил в недрах пиджака и тут же нашел искомое среди таинственного содержимого карманов. Извлек маленькую разукрашенную книжечку в конверте, скрепленном золотой тесьмой, и с подписью монаха, который крестил его.
Монахиня взяла конверт, надела очки и принялась распутывать тесьму.
— Я должен остаться здесь, — сказал Де Куфф. Он становился все возбужденнее. — Вы должны понять. Мне необходимо быть рядом с Вифездой. Мне требуется ее благословение.
Он быстро направился в трапезную, где завтракали паломники-французы.
— Если бы вы могли видеть то, что видел я сегодня утром, — заявил он, — то до конца жизни славили Ветхого Днями. То, зачем вы явились сюда, — я видел.
Паломники за кофе с молоком и круассанами воззрились на него.
— Кто вы? — спросила монахиня Лукаса. — Кто он?
— Я журналист.
Монахиня возвела глаза к небу и схватилась за голову.
— Журналист? Но почему вы здесь? — спросила она снова.
— Только потому, что он наш друг, — сказала Сония, — и ему плохо. — (Монахиня уставилась на Сонию и свернувшегося змия у нее на шее.) — По правде сказать, он хороший человек, который верует во все религии.
Сестра Сиона горько засмеялась:
— Да что вы говорите? Во все?
Она отвернулась от Лукаса и последовала за Де Куффом в трапезную.
— Что вы хотите, месье? — спросила она с расстановкой, словно доходчивая внятная речь могла уладить ситуацию. — Почему вам необходимо быть рядом с купальней? Или Святой Анной?
— Чтобы медитировать! — вскричал Де Куфф. — Молиться! Слышать, как поют мои друзья. И я могу заплатить.
С истинно французской непосредственностью монахиня надула щеки и выдохнула:
— Пф-ф… Просто не знаю, что и думать о вас, месье. Возможно, вы больны. — Она повернулась к Лукасу. — Если он болен, отвели бы вы его домой.
Де Куфф сел за свободный столик и уронил голову на ладони. Сония подошла и села рядом:
— Ну, Преподобный, пойдем.
— Я рассказал им о mors osculi[215]. Объявил о Поцелуе смерти и думал, что их обуяет страх. Но их не проймешь, они были в восторге.
— Знаю, — сказала Сония. — Я была там.
— Я сейчас свалюсь, — проговорил Де Куфф.
Монахиня присела напротив них.
— Думаю, вы действительно больны, месье. Где вы остановились? — спросила она Лукаса по-английски. — В отеле?
Уроборос, который висел и на шее Де Куффа, явно огорчал ее.
— Если бы я мог отдохнуть минутку, — сказал Де Куфф. — Что-то я вдруг страшно устал.
— Вы должны понять, — заговорила монахиня мягче, — ситуация очень опасная. Интифада продолжается. Каждый день происходят инциденты. Это может стать опасным. Вы меня понимаете?
— Мы понимаем, — ответил Лукас.
Монахиня все трудилась над золотой тесьмой, скреплявшей Де Куффово свидетельство о крещении.
— Вы, должно быть, видели других таких же, — предположил Лукас.
— Да, — ответила монахиня. Она посмотрела на его шею: не носит ли и он цепочку с уроборосом. — Много, — сказала она (с облегчением, подумал Лукас, поскольку змия не увидела). — Но с такими глазами — никогда.
— Он хороший человек, — сказала Сония. — Любит святые места.
— Да уж похоже на то.
— Надо бы перевезти его из Мусульманского квартала, — сказал Лукас. — Для людей главное — территория, и точка. Кто-нибудь нападет на него.
— Хорошо, давай перевезем его на сегодня ко мне в Рехавию, — предложила Сония. — А там подыщем ему место.
Стоя над Де Куффом, сестра Сиона развернула свидетельство, которое он дал ей.
— «Церковь Святого Винченцо Феррери, Нью-Йорк, Нью-Йорк», — вслух прочитала монахиня. — А-а… — протянула она, словно ей мгновенно все стало ясно, — vous êtes américain![216]
22
Как-то утром в своей квартире в Рехавии, среди вещей, напоминавших ей о голоде, эпидемии и войне, Сония пела Лукасу песню о Мелисельде[217] на испанском и ладино, подыгрывая себе на гитаре.
