Макар Троичанин - Корни и побеги (Изгой). Роман. Книга 1
Генерал задвинулся внутрь машины.
- Понятно. Садись, подвезу.
Вилли неловко, чтобы не стеснить грузного генерала, примостился рядом, захлопнул дверь. Сердце бешено колотилось. Надо было отказаться, но как-то так вышло, что он не смог этого сделать, не смог обидеть отказом этого необычного русского генерала, который заступился за младшего по чину, чего бы никогда не сделал немецкий генерал, даже если бы младший был прав. Внедрение в русскую жизнь началось необычно.
Дорогой больше молчали. Генерал, видя скованность лейтенанта, не досаждал ему лишними расспросами. Узнал только, что тот сирота и едет в Белоруссию, позавидовал скорому возвращению на родину и обещал быстрое налаживание мирной жизни, и даже лучше той, что была до войны. И всё равно Вилли с огромным облегчением неуклюже выкарабкался из низко сидящей машины, когда они подъехали к рейхстагу, поблагодарил сипло, взял под козырёк и потом долго провожал глазами удаляющуюся машину с запомнившимся русским генералом, впервые увиденным и услышанным.
- 14 –
Рейхстаг его поразил. Вилли никогда не любил его массивной давящей архитектуры, а тут сердце сжалось от вида многочисленных шрамов на стенах, колоннах, лестнице. На разбитом стеклянном куполе слегка колыхался в удушливом, почти безветренном, летнем воздухе красный флаг. Если в городе, как он заметил, шла интенсивная уборка разрушений, то здесь ничего не делалось. Серые стены и колонны с белыми оспинами выковырянных снарядами и пулями штукатурки и камня, пустые глазницы широких окон без стёкол, заваленные чем попало подходы к зданию, входы и лестница создавали гнетущее настроение. Здание как бы олицетворяло послевоенное состояние всей Германии, и он, гауптштурмфюрер Вальтер Кремер, тоже приложил к этому руку, и теперь, вместо того, чтобы покаянно восстанавливать, уезжает чёрт знает куда в обмен всего лишь на личную свободу. Стоит ли она хотя бы одного убранного с улицы камня? Оскорбляли многочисленные корявые надписи победителей. Им не было числа, не осталось ни одного свободного места, и везде одно и то же: «Был, были…» и даты со 2-го мая. Стоять и смотреть на всё это нестерпимо горько и стыдно.
- Что, лейтенант, обозреваешь гнездо фашизма?
Подошёл сержант-танкист, Вилли почувствовал резкий запах спиртного перегара. Расширившиеся глаза сержанта на покрасневшем пятнами потном лице с удовольствием глядели на рейхстаг.
- Я тоже расписался, - похвастал он. – Многие, говорят, и внутри наоставляли памяток о себе. Если пойдёшь, смотри не вляпайся.
Стало до того противно, что Вилли, не отвечая, резко повернулся и быстро пошёл прочь и от разбитого рейхстага, и от самодовольного победителя, и от той жизни, что уже не вернёшь.
По данному капитаном адресу его и впрямь встретили предельно неразговорчивые хозяева. Правда, и увидеть-то ему удалось только хозяйку, моложавую немку лет сорока со спокойным выражением лица и голубых глаз, не отражавших ни малейшего любопытства к временному постояльцу.
- Меня прислал к вам Вагнер по поводу угловой комнаты.
- Она вас ждёт.
Вот и все парольные слова, и вообще все слова, какими они обменялись за всё время пребывания Вилли на квартире. В небольшой комнате в углу второго этажа уцелевшего дома вблизи Андерлехтплатц его встретил горшок с красной геранью на подоконнике, сигнализирующий о безопасности жилья. Выходить больше никуда не хотелось. Вилли, раздевшись, завалился спать и, как ни странно, заснул сразу же и проснулся только тогда, когда вечерние тени покрыли сине-серыми полосами паркетный пол. Он даже не слышал, как кто-то принёс в комнату термос и тарелку, накрытую другой. Рядом на столе стояла чашка, лежали нож, вилка и даже салфетка. Оставалось только поужинать. Выйдя в коридор, он нашёл туалет и ванную, умылся и ушёл к себе. В накрытой тарелке обнаружился жареный картофель с тушёнкой, а в термосе – слегка подслащённый кофе с цикорием. Когда всё съел и выпил, снова улёгся на кровать, предварительно захватив книгу. Он выпросил её в спецшколе у русского напарника, который отозвался о ней пренебрежительно, но не хотел отдавать, поскольку она была у него единственной русской книгой. Это были «Преступление и наказание» Достоевского. Сначала Вилли плохо понимал, уставая от сложности характеров и мыслей героев, но потом, когда вчитался, книга его захватила. Он не заметил, как перевалило за полночь, и хотя глаза слипались, расставаться с Раскольниковым было жаль. Немного посопротивлявшись организму, он всё же отложил книгу и заснул во второй раз сегодня. Снова спал беспробудно, пока косые лучи раннего золотисто-жёлтого дымчатого солнца не добрались до подушки и не заставили открыть глаза навстречу наступающему дню. Было очень рано. Вилли, отвернувшись от солнца, попытался снова заснуть, но только задремал, перемежая неглубокий сон с воспоминаниями пережитого за день. Он даже слышал, как кто-то из хозяев заходил к нему и, судя по лёгкому фарфоровому позвякиванию посуды, забрал вчерашнюю, оставив новую с завтраком.
Утром Вилли, пересилив апатию, вышел в город и почувствовал себя в чужой форме чужим в родном городе, где всё было известно и дорого с юности, а теперь смотрелось как бы со стороны. Вроде бы ничто и не изменилось: всё те же развалины, всё те же очереди в магазины, всё те же толпы людей, убирающих развалины, и бледные немки в невыразительной одежде, и испуганные замкнутые дети, и спокойно-отрешённые старики, которых больше всего, как было и два года назад, - и всё же что-то не так. Мешали старому восприятию часто встречающиеся американские военные машины с русскими военными и полное отсутствие на улицах и домах многочисленной прежде, привычно-необходимой нацистской атрибутики. Теперь Вилли не забывал козырять встречным старшим офицерам, сам привычно принимал приветствия и вдруг даже почувствовал, что смотрит на немцев не как на своих сограждан, и испугался этому начинающемуся перерождению, пусть оно и было только мимолётным, непостоянным, но было! Почему? Какие подспудные корни его характера вдруг обнажила двойная чужая личина? Виновато ли обличие или он сам?
Неожиданно вышел на площадь перед оперой, испоганенную толпой продающих, покупающих и перепродающих. Спекулянтский шабаш чёрного рынка – примета любого погибшего или погибающего города. Он организуется и питается победителями, чтобы обобрать оставшихся в живых без жалости к недавним врагам, погибающим от голода и холода, отдающим за хлеб остатки ценного имущества, тело и душу. Последняя и самая жестокая стадия войны – экономическая, когда отбирается силой или обманом всё ценное, в том числе у рядовых граждан на чёрном рынке. Вилли никогда ещё не видел такого и, заинтересованно крутя головой, вклинился в толпу, которая хотя и была густой, находилась в постоянном движении и не мешала движению отдельных покупателей и продавцов. Здесь кормят ноги. Бросалось в глаза изобилие заморского товара и, как обычно в смутные времена, изобилие курева и спиртного. Сигареты предлагали оптом и в розницу, пачками и поштучно. Так же и виски, и шнапс – ящиками и бутылками. Могли налить и стаканчик, чтобы жаждущий мог опорожнить его тут же. Много попадалось военных и не только в русской форме. Никто не требовал никаких приветствий, а глаза встречных офицеров упорно смотрели мимо. Шныряли какие-то личности, приставая чаще всего к ним, и, расспросив, тут же исчезали, а офицер или солдат оставались стоять, глядя поверх голов или куда-нибудь в сторону, очевидно, в ожидании заказанного товара. Сервис был и здесь. Один из таких молодчиков, вынырнув из-за спин, обратился к Вилли на ломаном русском:
- Что хочет лейтенант?
Вилли оглядел его. На бледном невыразительном лице бизнесмена не хватало одного глаза, но второй смотрел очень внимательно, готовый ко всяким неожиданностям в трудной и, наверное, небезопасной деятельности. В углу тонкогубого рта прилепилась вымоченная слюной сигарета, и тонкий дымок от неё не тревожил затянутого шрамом глаза. Клетчатая кепка с матерчатой пуговкой покоилась на маленькой голове, надвинутая на узкий бледный лоб, пересечённый очень тонкими морщинами. Вилли ответил на немецком:
- Авторучку «Паркер» достанешь? Новую?
Глаз слегка расширился, а кончик сигареты критически опустился, и вся она застыла на грани падения. Тем и силён настоящий торговец, а особенно спекулянт, что готов к любым неожиданностям. Так и этот, слегка замешкавшись, сказал тоже по-немецки:
- Оставайтесь здесь, лейтенант, будет вам ручка. Какими деньгами хотите расплатиться? – поинтересовался он.
- Рублями, - ответил Вилли.
- А других нет? Долларов, фунтов? Ладно, ладно, - поспешно согласился коммерсант, - можно и рублями. Ждите.
И скрылся в толпе так же быстро, как и появился. Вилли не знал, почему ему вдруг понадобился «Паркер». Он совсем не собирался ничего покупать здесь, где не только покупать, но и находиться было противно. Какое-то подсознательное желание, зародившееся, очевидно, ещё во время работы в комендатуре, выплеснулось вдруг наружу, и он не успел его проконтролировать. Эмоция опередила разум. Он вспомнил, что так случалось с ним не раз и раньше, отличая от сверстников, знакомых, сослуживцев. Черта, в общем-то, не типичная для немцев. Пока так думалось, глаза непроизвольно и притяжённо встретились с другими, упорно и безотрывно глядящими на него, глазами. Вилли сразу узнал их владелицу, моложавую немку, осведомительницу гестапо, из соседней квартиры в доме Эммы, а она, конечно, давно узнала его и потому так заворожённо рассматривала, не имея разума понять, почему сосед, стопроцентный ариец, оказался здесь в русской форме уже после войны. Чтобы не спугнуть её недоумения, Вилли медленно отвёл глаза, независимо отвернул голову в сторону и, когда на мгновенье его заслонил проходящий мимо человек, завешенный различным тряпьём, быстро и не хуже одноглазого юркнул в толпу. Уже издали он увидел, как потерявшая его из вида немка, судорожно вертя корпусом и головой, пыталась высмотреть, где же он, чтобы ещё и ещё раз убедиться, что не обозналась, но разве можно это сделать среди бурлящей толпы и многих таких же, как он, в русской форме. А Вилли решил больше не рисковать и не испытывать судьбу, ушёл с улиц в своё временное пристанище, чтобы отдать весь оставшийся день и весь вечер Достоевскому.
