Александр Ольбик - Ящик Пандоры
У Селима очень круглая, очень большая и очень седая голова. Чистый одуванчик. И сам он уже одуванчик – семьдесят с гаком. Перепробовал все школы и все стили, известные человечеству, и остановился, а вернее зациклился, на арте, с именем которого на устах ушло не одно поколение мазил и подмазков. У него приватизированная студия, которую ему выделила еще советская власть и в которой он днюет и ночует, а иногда и не один, а с какой-нибудь моделью, цена которой три сантима, да и то в базарный день…
– Скоро городская выставка, поучаствуешь? – спросил Дарий и отправился за пивом. Перед дверью в пивную спросил Селима: – Тебе светлого или темного?
– Если можно, безалкогольного.
Но безалкогольного не было, и Дарий притащил два бокала темного рижского…
– Пей, ничего с тобой Аллах не сделает…
– Да не в этом дело, просто у меня проблемы с мочевым… недержание мочи и еще гнойничковый геморрой… Я тебе скажу, ничего в мире нет более ценного, чем здоровье…
– Да что ты говоришь?! – на лице Дария неподдельное изумление. – А я-то думал, что есть вещи и поценнее здоровья… например, ожидание в весеннем сквере своей первой девчонки.
Селим опустил глаза и сказал такое, до чего Дарий никогда бы сам не додумался.
– Я уже несколько лет живу в целибате, и тема любви, тем более телесной, для меня больше не существует. Знаешь, так спокойнее… И таких, как я, много.
– Значит, мастурбация? – меланхолически констатировал Дарий. Его стал раздражать этот восточный одуванчик, и потому он добавил: – Все твои целибаты – это сплошное лицемерие, ханжество клерикалов, подлых и лживых попов, а ты ведь художник, носитель огромной духовности… – Но подумал другое: «Впрочем, наверное, и я сам скоро запишусь в твой целибат, поскольку мой Пейрони и моя крайняя плоть очень ненадежные твари…» А между тем Селим оглядел вокруг себя пространство и, как бы что-то вспомнив, проговорил:
– Я бы хотел сесть в тень вон того каштана, закрыть глаза, попрощаться с теми, кого любил, и умереть, прислонившись спиной к его корявому стволу… – Он и в самом деле закрыл глаза, и Дарию почудилось, что тело кавказца окаменело. И он бы сильно удивился, если бы увидел то, что видел под закрытыми веками Селим: широчайшую панораму горной гряды, которая, перемежаясь разноцветными плато и белоснежными пиками гор, уходила в бесконечность. А между ними – голубые и синие водопады, ледники, в которых, смешиваясь в одной лучезарной палитре, отражались жемчужно-перламутровые перистые облака…
– Эй, Селим, ты, случайно, не помер? – спросил Дарий и взял его руку в свои руки. Пощупал пульс, но смерть не констатировал. Кровь медленными толчками прокладывала свой путь в засоренных сосудах уже отживающего, но еще не перезревшего до конца тела инородца.
– Первым умрет Кефал – рассадник гнили и перхоти, – Селим открыл свои круглые, немного выпуклые и очень живые карие глаза, в которых искрился отблеск булатной стали. Он негодовал. – Ты видел… конечно, видел его мазню, в которой столько черноты и бесовщины, и сам он, как гнилой инжир, которого в наших горах полно, его не успевают убирать, и он гниет всю зиму, превращаясь к весне в осклизлые, вонючие экскременты…
А Дарий подумал о своем: счастлив тот, кто держит в своих руках изнемогающую Пандору. О, как прекрасен сон на заре июльского утра…
Из буфета появился бармен в белой сорочке, черной жилетке, с узкой полоской усов и, подойдя к художникам, сказал:
– Господа, мне пора закрываться, у меня рожает жена, по-этому…
– Да, да, бокалы можете унести, а мы тут еще немного посидим.
– Мне тоже пора, – Селим тяжело поднялся и какое-то время стоял неподвижно, ожидая, видимо, когда артериальное давление уравняется. На прощание сказал: – Ты не думай, что я завидую Кефалу… поверь, я не хочу его смерти, но что-то в мире не так, если такие, как Кефал, живут и плодоносят.
Что Селим имел в виду под словом «плодоносят», Дарию было ясно: он явно имел в виду его художническую изобильность…
– Но а кто же, по-твоему, первый художник?
– Вообще или…
– В абсолюте, по гамбургскому счету.
Селим застыл в полушаге от стола и, не поворачиваясь лицом к собеседнику, саркастически усмехнулся:
– Не будем, дорогой друг, обольщаться – такого художника на земле не было, нет и не будет. Он – там, – Селим поднял свою незагорелую руку, указывая в бесконечность. – Это он создал картину всего сущего… Млечный Путь, солнце, небо и даже этот каштан и эту бабочку, которая сидит на травинке и которая не знает, что завтра умрет. Имя Бога написано на каждой звезде. Это прекрасная картина, шедевр, однако и она несовершенна. Ибо ничего нигде совершенного не бывает. Не дано сутью бытия и… небытия. Тем более, ее портят двуногие мясоеды. Все, ухожу. На мои похороны можешь не приходить, не обижусь.
– Как хочешь, но, если уйдешь первым, упьюсь до бесчувствия, сегодня я нашел тебя и буду всегда помнить. Прощай, Селим, мир без нас не оскудеет. Однако на прощание один вопрос: как ты относишься к Куинджи?
Селим помял губы, и Дарий впервые увидел, насколько его рот недосчитывает зубов. По крайней мере, вся правая верхняя сторона рта зияла темным провалом, и он подумал о беззубом сословии людей. Но не по бедности кавказец не вставлял зубы, просто они ему не нужны. Во всяком случае, не были его первой необходимостью, ведь питался он в основном творогом, кашами, которые каждое утро варил себе, и только изредка позволял яблоки, груши, да и то в тертом виде. И если бы он бедствовал, рассуждал Дарий, то не носил бы на безымянном пальце толстый золотой перстень с огромным тигриным глазом – топазом. А быть может, это вовсе и не доказательство? Дарий тоже имел золотую печатку с гранатом типа «кабошон», которую ему за месяц до смерти отдала мать. Кольцо было памятью об отце, однажды ушедшего из дома и не вернувшегося. Это было так давно и обросло такими легендами, что для Дария память о нем умещалась в трех граммах золота и полутора каратах граната. Кольцо с тех пор истончилось и похудело, а камушек затерся и напоминал засохшую каплю крови. Но одна из версий об отце Дария увлекала: будто Вавила Брячеславович однажды поехал на Дальний Север зарабатывать большие деньги и там, где-то в Чукотском крае, по пьяни перешел Берингов пролив и оказался в стойбище эскимосов. И там же женился на дочери вождя племени, самой красивой эскимоске всего побережья Северной Америки, после чего о возвращении в Союз не могло быть и речи. Словом, как шутил его приятель, пошел Вавила по мотовило, а его и лесом придавило…
– Как я отношусь к Куинджи? – спросил уже уходящий Селим – вопрос Дария заставил его вернуться и сесть за стол. – Самая известная его картина…
– Знаю, «Ночь на Днепре», – тихо произнес Дарий, – вызвала настоящую сенсацию на выставке передвижников.
– Представь себе, лунный диск, отражающийся в воде, маленький хутор на высоком берегу, свечи тополей, пустынная дорога, бегущая на свет в оконце хаты. – В глазах Селима засветились лучики страсти. – Впрочем, этого словами не передать. Гениальное колористическое решение, чего не было достигнуто ни одним до него живущим художником. Точное тоновое наблюдение светящегося светлого на темном фоне создало этому холсту славу необычайного, загадочного произведения. Широкая панорама с единым центром – луна, ритмически поддержанная светящейся точкой окна и блеском воды. – Селим шпарил как по писанному. – Возникает простая, легко укладывающаяся в угол зрения фигура – треугольник.
– Это, конечно, шедевр, впрочем, как и его «Закат», – при этих словах Дарий представил в воображении свой пейзаж, который в доме Кефала произвел фурор.
– Конечно, конечно… Жаль только, что под старость он перестал писать и чокнулся. Уму непостижимо, однажды не узнал самого Николая Рериха, который ради Куинджи, побросав все дела, отправился в Санкт-Петербург, кстати, из Латвии, где он тогда жил… И что ты думаешь, Николай Святославович приезжает в Петербург, а его не узнают… помутнение рассудка… Трагедия… да, жизнь сплошная трагедия, – Селим поднялся с лавки и, не прощаясь, пошагал прочь.
И долго еще Дарий смотрел в спину уходящего в перспективу приморской аллеи Селима, и мысли его были хаотичны и отрывисты, словно разорванные ветрами белесые ленточки, оставленные на небе пролетевшими самолетами…
То ли под впечатлением разговоров о высоком, то ли по какой-то другой таинственной причине, но в тот день Дарий играть в автоматы не пошел. И не поехал подкарауливать Пандору, хотя мысли такие не покидали его вздорную голову. И не пошел на пленэр, ибо почти кончились белила и охра, без коих пленэр не пленэр, а пустое времяпрепровождение. Но была еще одна причина. Когда он вернулся домой и когда подходил к своей двери, из квартиры Медеи вышла ее дочь Конкордия. Бледная, юная, рыжая, в юбочке выше колен, в светлой, с золотистыми пуговицами кофточке. Слово по слову, и стало ясно, что их дороги никак не могли разминуться: мама Медея спит, она с горя все время спит, пьет таблетки и спит, спит, спит… А у Конкордии выходной, ибо работа в казино предусматривает ночные смены, после которых три дня она свободна, но нынче, мол, ей так скучно, а подруга уплыла в Швецию на пароме, так что ей, Конкордии, не с кем поговорить и, надо полагать, излить раненую душу…
