Владимир Колотенко - Хромосома Христа, или Эликсир бессмертия
– Ты шутишь, ты, скотина, меня разыгрываешь.
Я посмотрел ему в глаза и снова в ответ ничего не сказал. Он выбрал из меня все слова, просто выхолостил меня. Оставалось молчать.
Жора аккуратно поставил бутылку на камень, встал и подошел к краю камня. Розовокожий (его белая кожа никогда не загорала на солнце, а бралась лишь легким пурпуром) с облупившимися плечами и облезлой спиной, он был похож на ангела в нежно-воздушных пеленах только что спустившегося с небес. Не было только крыльев, но это не нарушало впечатления божественности. Совсем рядом над его головой парила чайка, и Жора некоторое время любовался ее полетом, затем вдруг взмахнул руками, точно пытаясь взлететь, и прыгнул в воду. Я слышал, как он булькнул в воду, до меня долетело несколько обжигающе-холодных брызг, затем все стихло, а вскоре Жорина голова появилась на стеклянной глади воды метрах в десяти от камня. Несмотря на июньскую жару вода в то лето была ледяной, дух захватывало, но Жора, толстокожий, этого не замечал. Он плыл сильными гребками к середине моря в направлении Турции, и мне казалось, что больше я его не увижу. Я лежал на матраце и, оперевшись на локти, напряженно всматривался в даль. Там была лишь неподвижная темная точка, то появляющаяся, то исчезающая на едва волнующемся тяжелом стекле, и мне становилось жутко, когда я терял эту черную дыню из вида. Прошел час или два. Это были бесконечно долгие мучительные десять или двадцать минут, которые показались мне часами. Потом он приплыл, медленно вышел из воды и улегся на берегу на голую гальку лицом вниз, ангел, со слипшимися волосами и неуклюже вывернутыми руками. Ни шелковой опушки, ни крылышек теперь не было, и даже мое воображение не могло их дорисовать. Я бросил ему его матрац, но Жора даже не шевельнулся. Я снова плюхнулся на матрац, успокоился и задремал. Ничего необычного, как я рассудил, в таком поведении Жоры я не нашел. Его поступки нередко отличались оригинальностью, и за время нашего сотрудничества (я бы назвал это дружбой) я привык видеть в Жоре то врача скорой помощи, то отчаянного спортсмена, то отъявленного Дон Жуана, а то и эдакого Джеймса Бонда с непременным пистолетом в руке. В нем легко уживались артист и ученый, знахарь и дотошный математик, писарь, плотник, портной и поэт. Он умел делать все, что дано природой мужчине, и многое из этого делал беспримерно умело и хорошо. Правда, я не слышал ни разу, чтобы он пел (у него не было слуха), и никогда не видел его за рулем автомобиля. Он не ездил даже на велосипеде. Но какие он творил шашлыки! И мог пить, не пьянея… Сейчас он лежал ничком, и я знал, что к нему лучше не лезть ни с расспросами, ни с советами. Он просто спал. Я тоже дремал, но наш разговор о Ленине остался незаконченным, и я лениво перебирал возможные пути его продолжения. Спустя полчаса он меня разбудил:
– Хватит дрыхнуть, едем…
Мы долго ехали в аэропорт на такси, зато к вечеру уже прилетели в Москву. Меня еще раз поразила способность Жоры без особых усилий решать, казалось, на первый взгляд, неразрешимые задачи. Билеты на московский рейс он добыл за считанные минуты. Пока мы летели в Москву, Жора, развалясь в кресле как на приеме у гинеколога, казалось, спал, и впечатление было такое, что никакие потрясения не могут вырвать его из цепких объятий Морфея. Но я знал, что это не так. С того момента, когда он впервые услышал от меня, что нам с Василием удалось оживить ленинские клеточки кожи, Жора повел себя несколько странно. Но ни его реакция на мои россказни, ни даже его резкое «сволочь» или «скотина» в мой адрес в тот день не удивили меня. Теперь же он меня поразил: я впервые видел его не то, что встревоженным, нет – несколько отрешенным и чем-то озабоченным. Что привело его в такое состояние? Ко всему равнодушный и почти бесшабашный, он как-то замкнулся в себе, и на мои вопросы отвечал невпопад. Он улыбался, когда мне совсем не было смешно. В чем дело? Я украл у него тайную мечту? Но я никогда не претендовал на первооткрывательство. Мы стали пионерами совершенно случайно и обвинять нас в этом нельзя, как нельзя обвинять воду, которой утолена жажда. Так случилось и все. Жора с полным правом может тоже называть себя пионером. И я всегда готов разделить с ним все охи и ахи, которыми, я знал, будет сопровождаться наше открытие. Да, открытие! Я не мог себе представить другой формулировки, ведь мы и в самом деле открыли глаза человечеству на новые возможности человека, как на дар не только Бога, но и самого человека. Человек с помощью нашего открытия теперь сможет подарить себя себе самому. Неуклюже, смешно и наивно звучат эти слова, но они очень точны – в руках человека появился дар Божий, и перед ним, человеком, теперь есть океан возможностей по изучению собственной природы…
Глава 22
Что же меня в нем поразило? Я думал и думал над этим.
Так вот, Жора – по сути self-made man[4], никогда не претендовал на роль первооткрывателя. Он всегда, насколько я помнил и знал, был совершенно безразличен к величию и славе. Ему было чужды попытки удовлетворения шумных честолюбивых страстей. Определенно. Насколько я помню. Возможно, все это только мои домыслы и догадки, и дело вовсе не в первооткрывательстве. Тогда в чем же?
Позднее, став поуверенней в том, что наши клоны способны завоевать и перевернуть мир, Жора не будет отказывать себе в удовольствии стать одним из претендентов на получение Нобелевской премии. И вскоре, получив ее, он будет стоять даже в черном фраке с темно-вишневым галстуком-бабочкой на фоне белоснежного воротника-стоечки, гладко бритый, с коротким ежиком на голове и своей ослепительно-добродушной улыбкой на лице рядом с королевой Швеции, которая доверительно будет трепать его по щеке своей славной королевской ладошкой. Он будет задорно рассказывать ей о своих биодатчиках, способных обнаруживать субмарины врага в толще вод Атлантики и весело уверять в литературных преимуществах Лагерквиста над Стридбергом, которого легко перепутает со Сведенборгом и припишет ему заслуги то ли Спилберга, то ли Скандербега, и не подозревая о том, что Стрикленд – это всего лишь чей-то вымышленный герой. Ученому нельзя ставить это в вину.
Он и в дальнейшем часто будет допускать в разговорах неточности и даже нарочитое невежество, чтобы доказать свою рассеянность, которая, он в этом абсолютно уверен, только споспешествует организации одной главной кардинальной мысли, не позволяющей ему, ученому, уснуть. Победителя, а вскоре мир его таковым безусловно признает, такие милые оплошности только украшают. Газеты и TV будут представлять его именно таким – рассеянным и чудаковатым ученым, влюбленным только в свои клеточки и совершенно случайно наткнувшимся на открытие каких-то там уникальных свойств триплетов или кодонов, из которых каждый недурак, смеясь, может раскладывать пасьянс, изменяя тем самым судьбу не только того, кому они принадлежат, но и мировой истории. Эта роль ученого шута ему будет нравиться, и под маской этой роли он будет щедро дарить себя газетчикам и телеведущим, мужчинам и женщинам. Хотя в будущем это будет стоить человечеству пластической операции, которая изменит до неузнаваемости не только его, человечества, лик, но и его душу и, возможно, дух. И пока миру нужны герои, способные тешить и удивлять его, он будет за ними гоняться и производить их, как производят гвозди или цыплят. Ведь лоно вечности всегда будет занимать умы человечества.
Я здесь сказал «ученого-шута», но Жора и не думал шутить…
В тот же вечер меня словно кипятком обдало, и вот что тогда меня поразило: он впервые вдруг очень ясно произнес свое «Я». «Я!». И ничего больше не существовало. Хотя произнесено это «Я» было почти шепотом и невзначай. Наше «мы», показалось мне, пошатнулось. Я старался прогнать эту мысль, но она, как назойливый комар, жужжала у моего виска.
– Покажи, – сказал Жора, – как только мы вошли в лабораторию.
Я открыл дверцу термостата.
– Вот.
Стройные ряды флакончиков из-под пенициллина, наполовину наполненные розовой питательной средой, где живут и прекрасно здравствуют клетки тех, у кого мне их под разными предлогами и с помощью всяких уловок удалось раздобыть, были выстроены в беленьких блестящих эмалированных лотках. Они были похожи на римские фаланги воинов, готовых по приказу Цезаря ринуться в бой за взятие какой-нибудь неприятельской крепости. Они были готовы ринуться в жизнь. Они жаждали славы, хлеба и зрелищ. И возможно крови. Они поразили Жору. У него были такие глаза, как в тот день, когда он впервые увидел нашего Гуинплена.
– Гуинплена?
– Ну да, тот первый наш клон, который Аза нам выносила еще там…
– Да, да, помню-помню… Интересно! Этот ваш Гуинплен вас разыскал? Где он теперь?
– Он нашел нас… да… Это новый роман… Так вот у Жоры, когда он увидел эти флакончики, были глаза бедуина, впервые увидевшего Ниагарский водопад – столько воды!.. Просто выпадающие из орбит! Только синие. Синие-синие! Суперультрамариновые!..
