Эмиль Ажар - Страхи царя Соломона
— Что?
— Что у тебя можно много взять.
Говоря это, она встала и отвернулась — чтобы одеться, но больше от стыда за себя.
— Теперь это все твое, Алина. Все, что у меня есть. Бери!
— Да ладно… Только ты переезжай ко мне. Правда, ты и так уже здесь отчасти поселился, без спроса. А теперь я сама тебя прошу. Иногда люди обманываются друг в друге, и лучшее средство поскорее разойтись — это пожить какое-то время вместе. Я уже сколько раз вот так ошибалась. Может, я и хищница, но готова удовольствоваться крохами.
Она повернулась ко мне лицом, так и не успев надеть свою обычную форму — зелено-оливковые брюки с блузкой. В другом я ее никогда не видел.
— Если и на этот раз все кончится тем, что мне плюнут в рожу, то уж лучше поскорее. Полюбила ли я тебя — не знаю и вообще не уверена, что могу кого-нибудь полюбить. Но будем надеяться. Так что переезжай.
— Алина…
— Что?
— Чего мы все боимся?
— Что все скоро кончится.
Я смотрел на нее, пока все не кончилось.
— Алина…
— Что?
— Теперь у меня одна ты. С другими покончено.
И тут же подумал о Жофруа де Сент-Ардалузье из мансарды.
— Кстати, у меня есть один знакомый, ему семьдесят два года, и он только что выпустил книжку из своего кармана.
— На средства автора?
— Угу. Он на нее положил всю жизнь. Нельзя ли его пригласить к тебе в лавку и устроить, знаешь, такую встречу по этому случаю, как делается, когда писатель знаменитый?
Алина посмотрела на меня с таким выражением… не то весело, не то ласково… поди разбери, когда у нее и так в глазах всегда улыбка.
— Ты хочешь ему помочь?
— Что в этом смешного?
— Я думала, ты решил больше не заниматься другими.
— Ну вот как раз напоследок.
— Чтобы подвести черту?
— Вот-вот. А то у меня неприятный осадок от этой его мансарды и своекарманной книжки. Родных у него никого нет, одни социальные работники, и он похож на Вольтера. Я как-то видел Вольтера — по телевизору показывали, так вот он на него похож. Вольтер — это же имя, а?
Алина закурила и все разглядывала меня.
— Не пойму, Жанно, то ли ты нарочно, с горя, паясничаешь, то ли таким уродился, что называется, комик милостью божьей… Я задумался.
— Может, и так. А может, заразился от царя Соломона. Или это у меня от киномании. Больше всего на свете люблю, когда кругом потемки, а ты себе смеешься, глядишь — и уже легче. Но, — я взял ее за руку, — это не мешает мне все чувствовать.
Она вдруг как будто чего-то испугалась. Даже вздрогнула.
— Что с тобой?
— Какой-то ветер. Повеяло как из могилы — холодом и прахом.
И тут я ее удивил. Уж так удивил! Я хорошо запомнил бессмертные стихи, кото рые месье Соломон читал мне примерно в таком же контексте, и, услышав про ветер, продекламировал:
Поднялся ветер!.. Жизнь зовет упорно!Уже листает книгу вихрь задорный!
Алина застыла, не донеся чашку кофе до рта и уставившись на меня. А я продолжал на едином дыхании:
Не презирай любовь! Живи, лови мгновенья,И розы бытия спеши срывать весной.
— Твою мать! — выпалила она, и я страшно обрадовался, что в кои-то веки это сказал не я.
Я поднял палец и назидательно произнес:
— Ага!
— Где это ты набрался?
— У царя Соломона. Он иногда, от нечего делать, занимается моим образованием. На всякий случай. Говорят, есть такая школа клоунов, только я не знаю где. Может, везде. Лучше кривляться, чем кусаться. Я ему однажды сказал, что я самоучка, он сначала засмеялся, а потом смиренно заметил: все мы, все мы, в сущности, самоучки. Так самоучками и помрем, все, дорогой мой Жанно, все, хоть трижды дипломированные и приобщенные. Знаешь, Алина, «приобщенные» — это такое забавное словечко. А противоположное — «разобщенный». Я смотрел в словаре. Тот старый господин с мансарды, автор труда всей жизни, о котором я тебе говорил, некий Жофруа де Сент-Ардалузье, — вот он совсем разобщенный, живет один, у него артрит и сердце, жизнь перед ним в долгу как в шелку, а ждать компенсации неоткуда, разве что от социального обеспечения. Так что он действительно совсем разобщен. «Приобщить» значит «присоединить, причастить, сделать участником», а «разобщить» — «лишить связи, разъединить, прекратить общение». Выходит, мадемуазель Кора живет разобщенно, а месье Соломон завел телефонную службу, чтобы иметь возможность приобщиться, и даже читает брачные объявления: «обаятельная парикмахерша, 23 года». Никогда не видел, чтобы старый болван вроде него так хорохорился и так упорно желал «оставаться участником». Он, видите ли, шьет себе роскошный костюм из добротной ткани, которой сносу не будет, и нагло ходит к гадалке, чтоб она ему предсказывала будущее, как будто оно у него есть! Одно слово — воитель! Только обычные воители ведут наступление, а этот воюет отступая. Уверен, если бы ему дали сорок лет, он бы их взял. Всем бы не вредно овладеть военным искусством, как он, чтобы уметь держать оборону. Так-то, Алина!
— Так-то, — отозвалась Алина. Она натягивала колготки.
— Раньше такие вещи назывались «укрепляющими средствами», — заметил я.
— Их прописывали для поднятия духа. У меня он тоже здорово поднимается, когда я вижу, как ты надеваешь чулки.
Я поцеловал ее в ляжку.
— Толстой ушел из дома чуть ли не в девяносто лет, — сказала она, — но дойти никуда не успел — умер по дороге на полустанке…
— Астапово, — подсказал я.
Зря я это сделал. Сразил Алину наповал. А зря.
— Где это ты, сукин сын, нахватался? — еле выговорила она.
— Не только же в школе учатся. Есть еще обязательная программа общего кругозора. Так сказать, дело жизни самоучек.
Алина надела туфли и встала, ни разу на меня не взглянув. Чтобы сменить тему, я спросил:
— Так как насчет месье Жофруа де Сент-Ардалузье?
— Можно устроить ему встречу с читателями и раздачу автографов.
— Только поскорее — ему недолго осталось.
Алина взяла сумку и ключ, чуть поколебалась — из соображений женской независимости — и сказала:
— Я оставлю тебе ключ под половиком.
— Спокойное местечко на Антилах — если кто знает места. Алина обернулась и посмотрела на меня. Без всякого выражения. Просто хорошенькое личико. Или красивое — в зависимости от настроения смотрящего.
— Послушай, Жанно, сколько можно морочить голову. Всему есть предел.
— Не стоит снова обсуждать все сначала. Мы же не на торгах. Да и поздно уже. Двадцать минут десятого. Спорить лучше всего на рассвете. Потом начинается рабочий день.
— Жанно, — повторила она.
— Жанно, мой Зайчик — так меня зовут в определенных кругах. А ты знаешь, что в Америке был один заяц, который прославился тем, что всех кусал, — его звали Харви. Не читала?
— Читала.
— Вот видишь, значит, и зайцы бывают террористами.
— Ключ будет под дверью.
— А что ты мне посоветуешь делать с мадемуазель Корой?
— Я не собираюсь тебе ничего советовать. Не имею права.
— Лучше продолжать и потихоньку опустить все на тормозах или порвать разом?
— Это ничего не изменит. Ну пока, надеюсь, до вечера. Но если ты больше никогда не придешь, я пойму. Нас ведь на Земле что-то около четырех миллиардов — у меня много конкурентов. Но мне бы хотелось, чтобы ты пришел. До свиданья.
— Чао.
«Чао» — милое словечко. Интересно, террористы из Красных бригад сказали «чао» Альдо Моро? Ведь их чувство к нему тоже носило не личный, а обобщенный характер. А слово «любовь», похоже, выходит за словарные рамки и скоро пополнит медицинскую лексику.
34
Я попросил Тонга подменить меня на такси, а сам отправился в муниципальную библиотеку почитать «Саламбо» — страшно люблю, когда старик Флобер принимается играть словами и уходит в эту игру с головой. Потом я пошел к Жофруа де Сент-Ардалузье сообщить приятную новость. Он сидел в кресле с укрытыми одеялом коленями. Пришлось у него убраться — больше было некому. Домашняя прислуга скоро совсем переведется. Я сказал ему, что ему устроят встречу с раздачей автографов в настоящей книжной лавке. И он так обрадовался — я даже испугался, не умрет ли он от избытка эмоций. На голове у него была ермолка, как у Анатоля Франса, длинные усы были чистые и ухоженные. Он еще мог вставать и следить за собой. А потом переберется в дом престарелых, и там ему тоже будет не так плохо.
— А это хорошая лавка? — спросил он своим блеющим голоском.
— Самая лучшая. Там работает молодая женщина, которой ужасно понравилась ваша книга.
— Вам бы тоже стоило прочесть ее, Жан.
— О, я, знаете ли, не любитель чтения. Еще в школе опротивело.
— Понимаю, понимаю… Да, наша система образования просто ужасна.
— Вы абсолютно правы. Того и гляди все станут ходячими энциклопедиями.
