Паула Уолл - Последнее слово за мной
Пеграм похвалялся, что может выстроить пяток домов, пока Диксон только будет вылезать из своего грузовичка.
— Не пройдет и двух лет, как он разорится, — предрекал мэр каждое утро в закусочной.
Однако на деле все вышло иначе. Бун Диксон ничего не смыслил в деньгах, зато Шарлотта Белл знала о них все.
— Деньги — это не то, что ты зарабатываешь, — говорила она Буну. — Это то, что ты откладываешь.
Бун получал немало, а Шарлотта учила его, как преумножить имеющиеся средства. За пять лет ему удалось разбогатеть. Разбогатеть настолько, что фирма «Стройматериалы Токера» посылала ему на Рождество в подарок лучшую ветчину от Ребы Эрхарт, а Джадж Лестер поджидал его после церковной службы, чтобы лично пожать ему руку и уговорить его взять у него, Лестера, кредит.
Хотя Бун мог теперь купить любой дом в Липерс-Форке или построить новый, он по-прежнему каждый вечер возвращался в материну развалюшку в Стрингтауне. Только это была уже совсем не развалюшка. После ремонта, произведенного его бригадой, от прежнего дома остался лишь полуслепой пес, дремлющий под качелями. И все-таки все в городе знали, что рано или поздно Бун переедет в верхнюю часть города.
Самой высокой точкой в Липерс-Форке, куда можно было добраться без воздушного шара, был холм Белл. А самой высокой точкой на холме Белл был дом Хиллиардов.
Этот дом взирал на город сверху вниз, как протестант на приверженца унитарной церкви. От дома за версту разило старой южной знатью, и Адам Монтгомери, только-только прибыв в город, пытался его купить. Но безуспешно.
— Этот дом принадлежит семье Хиллиардов вот уже пять поколений, — с порога заявила ему миссис Хиллиард. — И я позабочусь о том, чтобы он и дальше оставался в нашей собственности.
Однако со временем все изменилось. Дети начали потихоньку сбывать имущество еще при жизни миссис Хиллиард. А на следующий день после ее похорон на доме появилась табличка: «Продается».
Когда особняк приобрел не кто иной, как Бун Диксон, по городу поползли слухи. Кое-кто поговаривал, что он пытается примазаться к сословию потомственных богачей. Другие уверяли, что он собирается снести старый дом и построить новое поместье — из стекла и стали, как те ужасные сооружения, наводнившие Нью-Йорк.
Однако Бун не стал ничего менять. Только подстригал лужайку и красил рамы, да еще раз в месяц приходила женщина, стиравшая паутину по углам. Каждый вечер хозяин заезжал туда на пару часов. А в остальном дом оставался таким же, как прежде.
Внтури было прохладно, даже в августе. В былые времена обитатели выходили летом на крыльцо погреться.
В пустых комнатах пахло старой полиролью для мебели, свежей краской и мастикой для полов. А вот запах духов миссис Хиллиард улетучился навсегда. Из мебели сохранился только видавший виды кухонный стол — дети миссис Хиллиард отчаялись его продать, да еще один стул со спинкой из реечек, стоявший в спальне для гостей. Время от времени дверь открывалась сама собой и поскрипывали половицы. Приходящая уборщица божилась, что это старая миссис Хиллиард приходит искать свою мебель.
Бун медленно поднимался по лестнице, ведя ладонью вдоль перил. Он машинально отмечал каждую новую трещину в штукатурке или скрип в ступеньках. Его шаги эхом раздавались в прохладном пустом доме, а новый хозяин неторопливо бродил по комнатам, изучая потолок в поисках протечек и стены в поисках отставших обоев.
Добравшись до комнаты для гостей, он отодвинул пальцем занавеску и поглядел вниз, на дом Монтгомери. Лидия стояла на коленях возле клумбы. Адам-младший запускал деревянный самолетик. Приоткрыв окно, он мог даже различить, как мальчик жужжит, изображая шум мотора.
Подтащив стул к окну, Бун уселся и стал наблюдать, как растет его сын.
Глава 42
В конце 1946 года в Стрингтауне появился первый чернокожий учитель. Это был высокий и тощий мужчина с кривыми ногами и в очках, делавших его похожим на муху.
— Пива? — спросила Кайенн, вытирая руки о заляпанный соусом фартук.
— Чаю со льдом, — сказал он.
Все присутствующие мужчины оторвались от печеных ребрышек и покосились на него.
— А это вам зачем? — Кайенн кивком указала на костыль под мышкой у посетителя.
— Полиомиелит.
Она подала ему чай.
Левон Севье оказался человеком привычки. Три вечера в неделю он ужинал в «Деревенском клубе бедняков» — сандвич со свиным жарким, капустный салат и чай. В день зарплаты он заказывал копченую курицу и кусок орехового пирога. В кармане плаща он всегда носил книгу, всегда ел в одиночестве за столиком для пикников под деревьями у реки, всегда расстилал салфетку на коленях, а не затыкал ее за воротник, всегда оставлял за собой столик в чистоте, всегда читал допоздна, пока из-за темноты буквы не начинали сливаться.
Но что особенно бросалось Кайенн в глаза, так это то, что Левон Севье совсем не обращал на нее внимания.
— Занимаетесь образованием? — спросила Кайенн, вытирая соседний столик для пикников тряпкой.
— Преподаю английскую литературу в старших классах, — сказал он, не отрываясь от книги.
Ее покорило, как он произносил слово «литература» — четко и без усилий, как будто проигрывал каждый слог на банджо.
С тех пор Кайенн не сводила с Левона Севье глаз. Ее подкупало то, как аккуратно он ест, как осторожно вытаскивает из-за ушей проволочные дужки очков, как методично протирает стекла белым платочком, потом подносит их к свету и протирает снова. Ее поражало, как к нему льнут дети — причем любые, и застенчивые, и озорники. Ее изумляло, что рядом с Левоном калеками кажутся все другие мужчины.
— Что это вы почитываете? — спросила Кайенн, кивком указав на книгу. — Про любовь?
— Это зависит от того, что вы понимаете под любовью.
Кайенн опустилась на лавочку напротив.
— Расскажите мне эту историю, — потребовала она, вздернув подбородок, — и я вам скажу, про любовь она или нет.
Если бы Бог снисходил до разговоров с людьми, он делал бы это как Левон Севье. Невозможно было поверить, что такой густой, глубокий голос исходит из столь тщедушного, несовершенного тела.
— Жил-был когда-то молодой скульптор, который терпеть не мог женщин, — начал Левон. — Он ненавидел саму женскую природу и решил никогда не жениться.
Кайенн скрестила руки на груди.
— Его ставило в тупик, что другие мужчины настолько одержимы этими непостоянными созданиями. И вот он задумал изваять статую, которая посрамила бы реальных женщин и показала миру их слабости и недостатки. Скульптор трудился не покладая рук, днями и ночами, не упуская из виду ни малейшей черточки. Дуги бровей, изгибы бедер, безмятежное выражение лица. Он вливал в статую все свои силы, наделяя ее такой безупречной красотой, что не верилось, будто она выточена из камня. Когда работа была закончена, скульптора постиг тяжкий рок. Создатель влюбился: глубоко, страстно и навсегда, — в свое собственное творение. Но когда он поцеловал ее изящно очерченные губы, она не шелохнулась. Он прижимался щекой к ее груди, но девушка оставалась холодна как камень. Не случалось еще на свете более безответной любви. Не было человека несчастнее его. Он любил женщину, которая не могла ответить ему взаимностью.
Кайенн подалась назад.
— Вот дурак, — сказала она. — Этот скульптор просто круглый дурачина.
— Почему же это?
— Любовь — это не то, как люди выглядят. Это то, что они чувствуют. В темноте.
Она потянулась через столик к Левону. Ее янтарные глаза приковывали его так крепко, будто она держала его голову обеими руками.
— А вы что чувствуете в темноте, мистер Севье?
Левон, которому никогда не приходилось лезть за словом в карман, на этот раз лишился дара речи.
С того вечера Левон по-прежнему сидел за столиком с открытой книгой, но все его внимание было устремлено на Кайенн Мерривезер. Рядом с ней вечно крутилась маленькая белая девчонка с длинными черными волосами. Кайенн обращалась с ней как с дочкой и постоянно давала мелкие поручения: то протереть столы, то помыть стаканы. Когда посетителей было немного, она ставила девочку на деревянный ящик у плиты и учила готовить.
— Миску надо держать одной рукой, — ласково объясняла Кайенн, взяв Дикси за руку и показав, как обхватить большую деревянную миску, — а помешивать другой.
— У вас очень вкусный хлеб, — торопливо сказал Левон, заметив, что они поймали его взгляд.
— Секрет хорошего хлеба в том, — сказала Кайенн, забирая у него пустую тарелку, — чтобы тесто было гладким, а жир для выпечки — горячим.
И она произнесла это таким тоном, что лицо Левона вспыхнуло.
Левона поражало, что Кайенн знает всех до единого посетителей по именам и держит все заказы в голове, не записывая. Его изумляло, как ловко она скользит между столиков с полными руками тарелок, легкая, как танцовщица. Его восхищал ее язычок, острый как бритва.
