Владимир Митыпов - Геологическая поэма
Подобно многим молодым людям его поколения, Валентин свыкся с тем, что вообще жизненными трудностями стало нынче принято считать и называть лишь трудности любовные, семейные, деловые, служебные (чином, премией или признанием, скажем, обошли), но, оказывается, существует еще и вот такая тихая, безгласная, невидимая со стороны и почти забытая, однако, может быть, единственно настоящая трудность — трудность нехватки денег на самое необходимое. Со стыдом и чувством какой-то вины, почти личной, он подумал о том, что костюм, который на нем, в общем-то совершенно ненужный и купленный всего лишь ради одной встречи с профессором Стрелецким, стоит полугодовой пенсии такой вот бабуси. Вспомнился сегодняшний разговор в самолете с женой главного инженера экспедиции. Загорелая, освеженная витаминно-фруктовой благодатью, эта «первая дама» экспедиции возвращалась из Молдавии, где проводила отпуск. «Вы знаете, Валечка, у нас такое несчастье! — лепетала она под гул мотора АН-2.— Я мечтала приобрести домик в чудесной дачной местности под Кишиневом, но нич-чего подходящего, абсолютно ничего!» И самое что ни на есть искреннее горе кривило капризно припухлые губки инженерши…
Малец все это время спокойно ел печенье, макая его в чай, и изредка бросал на бабку взгляды, в которых сквозило усталое терпение много пожившего человека. И тут Валентин наконец сообразил, что в нем представлялось взрослым: черты его несколько уменьшенного личика имели явную и очевидную законченность, в нем отсутствовала та мягкая, что-то обещающая незавершенность, которая, собственно, и составляет одну из главных прелестей живого, свежего и подвижного детского лица. И весь он, Андрюша, дитя незрелой матери, плод скоропалительного, раннего брака, был не столь маленький, сколь именно уменьшенный.
— Надо бы в садик его устроить, — рассеянно проговорил Валентин, пытаясь представить себе Андрюшу в кругу других детей, но ничего из этого не получилось: знания его о детях равнялись ровным счетом нулю.
— Ох, надо бы, — согласилась бабуся, очищая еле гнущимися пальцами почерневшую картофелину. — Да ведь само-то собой ни одно дело не сделается. Везде хлопотать надо, а матка у нас вишь, какая непутевая — то туды приткнется, то сюды, ан кругом не талан. А тут еще ухажеры эти… Катька-то, дура такая, все надеется, что вдруг да сыщется самостоятельный какой мужик, возьмет ее с дитем, а они нынче все как есть кобели да пьяницы… больно им нужны чужие дети — они вон от своих-то бегут. Я хоть и слепая, а вижу, все вижу. Не в упрек тебе, голубь, однако поставных мужиков и раньше мало было, а теперь их, видать, и вовсе не стало…
Валентин продолжал посматривать украдкой на мальца. Несомненно, Андрюша был, как говорят французы, «праздничный ребенок», зачатый во хмелю, умственное развитие которого, как оно и бывает обычно в таких случаях, отклонилось от нормы, но только почему-то не в сторону замедления, а, наоборот, противоестественного ускорения.
«Как знать, — подумал Валентин, — не получится ли когда-нибудь из этого малыша уродливо однобокий, недобрый, но громадный ум…»
— Что это у тебя там такое? — мягко спросил он, указывая взглядом на сооружение в углу. — Охотничье зимовье или блиндаж?
Андрюша отрицательно помотал головой:
— Не, это тюряга. Там сейчас сидят медведь и безуший заяц. Они напились и подрались, так я им дал по пять лет от звонка до звонка.
— Н-ну-у… — Валентин не сразу и нашел, что сказать на это. — Ты, видно… э-э… очень не любишь пьяных, да?
— У-у, я бы им всем колун на шею повесил, — недетская злоба исказила лицо Андрюши. — Они в тот раз мою рыбку напоили водкой, и она померла.
— Погоди, погоди… — ошалело пробормотал Валентин. — Водкой? Рыбку? Какую рыбку?
— Какую, какую!.. В речке поймал, — сумрачно объяснил Андрюша. — В стеклянную банку, знаешь? Берешь толстую кору от полена и вырезаешь ножичком крышку к банке, а в середке круглая дырка. Дырку обмажь хлебом, только хлеб надо сначала хорошенько пожевать. Потом в банку наливаешь воды и кладешь на дно. А маленькие рыбки начинают туда заходить и попадаются.
— Ага, — кивнул Валентин. — Вроде корчаги получается, верно?
— Гляди-ка, понимает! — криво усмехнулся малец. — Ну, поймал я пескарика и принес домой, а у мамки мужики сидят, водку жрут. Один, протокольная такая рожа, увидел пескарика и говорит: «Дадим выпить рыбке». Взяли у меня банку, воду всю вылили, а водку налили. Пескарик потрепыхался немного, рот разинул и умер. И все стали смеяться, а мамка заплакала. Паразиты вы, говорит, парнишку хоть пожалели бы, коль рыбки не жалко… А я не плакал. Я им сказал…
— Что же ты им сказал? — не выдержал Валентин.
— А сказал: оплатите веселье! И тогда они надавали мне много-много железных и бумажных денежек. Я их потом все бабке отдал. Зачем мне денежки? Не имей сто рублей, а имей одну нахальную морду…
«Ч-черт, сплю я, что ли? — подумалось вдруг Валентину. — Бред какой-то…»
— Налить тебе еще чаю-то? — бабка дожевала картофель и потянулась к чайнику.
— Спасибо, не хочу больше, — Валентин отставил недопитую кружку.
Малец тем временем вылез из-за стола и, удалившись в угол, тотчас нырнул в свой закуток. Чуть повозился там и запел тонким мелодичным голоском:
Деньги заветные ровными пачкамиС полок глядели на нас…
— Так я скажу Катерине оформить бумагу, чтобы вы мог ли получать ее зарплату, — предложил Валентин.
Старуха подумала, покачала головой.
— Нет, голубь. Бог с ними, с ее деньгами. Баба она молодая, ей, поди, и приодеться надо. У ней, вишь, даже путного пальта зимнего нету — ейный изверг приревновал ее да со злобы топором пальту и порубал… Положил, говорит, на порог и расшинькал в кусочки… Мы уж с парнишком как-нибудь потерпим маленько без ейных денег… До каких же пор то она пробудет в тайге?
— В середине сентября, наверно, вернется.
— О-хо-хо, долгонько… Ну да уж ничего, проживем, дождемся.
Отец мой пьяница, за рюмкой тянется,А мать уборщица, какой позор!..
— негромко напевал Андрюша. Он уже вылез из-под вороха одежд и теперь расставлял строем замусоленного плюшевого медведя, «безушего» зайца и еще каких-то зверюшек и кукол. Покончив с этим, он поднялся с колен, повесил на шею автомат, поставил возле себя полосатого тряпичного кота и, грозно вытаращиваясь, прокричал:
— Слушай команду, урки!
«Хорош, видно, был у нас папочка, — сумрачно усмехнулся Валентин. — Или же все это треп развеселых мамочкиных приятелей? М-да, таковы-то вот детские впечатления этого отпрыска…»
Между тем Андрюша, всласть настращав своих игрушечных подопечных, закончил коротко и властно:
— Марш!
Вздохнув, Валентин повернулся к бабусе.
— Можно, я вам… э-э… оставлю немного денег? Потом когда-нибудь, осенью, Катя мне вернет…
— А-а, знать, совесть-то заговорила! — бабуся ехидно засмеялась. — То-то смотрю, чего это он егозит: то чаю попросит, то воды принесет… Ну, давай, голубь, давай сюда денежки.
Совершенно оторопевший от таких слов Валентин запустил руку во внутренний карман пиджака, поспешно смял в горсти несколько бумажек и сунул их бабусе. Та, по-прежнему усмехаясь и жуя губами, приняла деньги, аккуратно расправила, пересчитала и спрятала за пазуху, после чего выжидательно уставилась на Валентина.
— Что? — почему-то шепотом спросил он.
— Все? — последовал строгий вопрос.
— Что все? — не понял Валентин.
— Отдал-то, говорю, все, что было дадено? — сурово спросила старуха.
— Да никто ничего мне не даде… не давал! — раздраженно начал было он, но тут же оборвал себя и поднялся. — Ладно, я пойду. Расскажу, конечно, Кате, как вы тут живете. Пусть она хорошенько задумается…
— Что шибко расскажешь-то… — пробурчала бабка. — Сама, поди, знает, что не у Христа за пазухой живем… Ну, ступай, ступай…
Она слабо махнула высохшей рукой, но, увидев, что Валентин берет рюкзак, мигом встрепенулась, тревожно блеснула глазками.
— А сидор-то, милок, ты не трожь. Продукты-то, поди, в нем были, стало быть, наш он, сидор-то!
— Да-да, конечно… — окончательно смешался Валентин. — Забыл совсем…
— То-то же… Ишь, шустрый какой выискался!..
— До свиданья, Андрюша, — проговорил Валентин, но тот, занятый чем-то в своем закутке, не услышал его.
— «Директор из госбанка, с лицом, как обезьянка…» — увлеченно напевал малец и постукивал не совсем в такт чем-то дребезжащим. — «С медведя жареный шишлет!..»
3
Идя обратно, Валентин непроизвольно избрал кружной путь — безлюдной окраиной поселка, вдоль речки, куда выходили зады обнесенных жердями приусадебных участков. Бродившие по неширокой береговой луговине козы провожали его пристальными наглыми глазами. Стреноженные кони беспокойно пофыркивали и, крылато взмахивая гривами, тяжелым поскоком уходили в сторону. Лишь лобастые телята не обращали внимания на задумчиво бредущего человека — бросив объедать низкую траву, они дружно тянули тупые мордочки в ту сторону, где невидимые за домами возвращались с пастбища их мамаши, чье теплое влажное мычанье так явственно отдавало парным молоком.
