Фиона Макинтош - Хранитель лаванды
Гестаповец снисходительно улыбнулся.
— Я бы предложил вам, Равенсбург, аккуратнее выбирать выражения. Гестапо не отвечает ни перед вами, ни перед немецким народом, вермахтом или вооруженными силами… не отвечает ни перед кем, кроме рейхсфюрера Гиммлера и нашего фюрера. — Он шагнул ближе к Люку, так и раздуваясь от сознания собственной власти. — И вас я не арестовываю лишь благодаря герру Эйхелю.
— Не арестовываете меня вторично, — поправил Люк презрительно.
— Нет, Равенсбург. На вокзале я вас не арестовывал. Всего лишь попросил помочь в расследовании. Собирайся я арестовать вас, той красотке, на которой вы хотите жениться, долго пришлось бы ждать возможности надеть ваше кольцо на пальчик.
Угроза была вполне прозрачна. Оба понимали: во власти фона Шлейгеля держать Люка в заточении хоть до бесконечности.
Люку все очевидней становилось, как безрассудна его выходка. Даже самой оптимистичной частицей души он не верил, что после таких увечий Вольф выживет. Старик уже умирал, причем мучительно. А ведь на улице Люка ждала Лизетта — английский агент, чье задание, вполне возможно, ослабит ненавистный режим. Самое главное для него — выйти отсюда живым хотя бы ради нее.
Но и оставить Вольфа на милость этих зверей было совершенно немыслимо. Молодому человеку вспомнился отец — Якоб хотел, чтобы Люк воспользовался своим немецким происхождением для того, чтобы уцелеть. Неужели он бросит на ветер последнюю волю отца, позволит фамилии Боне и памяти о семействе сгинуть без следа? Последний раз, когда Люк видел Вольфа, профессор умолял его прислушаться к отцовским словам, как бы невыносимо ни было следовать их советам.
Люк потер лоб. Сейчас ему не приходилось прикидываться, чтобы изобразить слабость и утомление. И тут наконец его озарило.
— Простите, фон Шлейгель. Долгий и трудный день. — Лицо гестаповца слегка расслабилось. — Но меня страшит, что Германия докатилась вот до такого, — он указал на Вольфа. — Избивать старика, соотечественника…
— Нет! — завопил фон Шлейгель, впервые повышая голос. — Он нам не соотечественник! Он не заслужил права называться немцем! Мне следовало оказать ему любезность и отослать тем же поездом, что и его еврейских дружков!
Внезапно Вольф начал что-то говорить — с трудом, надсадным хриплым голосом. Мало кто опознал бы в этих словах древнеисландский язык.
— И что вы надеялись у него выведать? — спросил Люк. Сердце его разрывалось на части.
— Он, вероятно, знал семейство Боне. Должен знать и того Боне, которого мы ищем… жидовское отродье, сбежавшее из нашей ловушки.
Гестаповцы явно не имели представления, кто такой Люк Боне, как он выглядит и умеет ли говорить по-немецки. Люк поймал себя на том, что вновь машинально тянется к мешочку с лавандой, и небрежно опустил руку.
— Да ясно же, он не знает вашего Боне.
— А я уверен, что знает. Он жил в соседней деревне. Но слышите, что за бессмыслицу он несет? Мы от него ничего другого не добились.
— Откуда у вас одержимость Боне?
— Никакой одержимости, Равенсбург. Я точно так же ревностно преследую партизан, чьи имена нам известны, как и тех, что сумели от нас ускользнуть. — Гестаповец пожал плечами. — Ничего не могу поделать, нравится мне моя работа!.. Давайте, подойдите к Дресслеру, поговорите с ним, — коварно добавил он.
Люк сам загнал себя в западню. Теперь Вольф узнает его — и дверца захлопнется.
— Попрощайтесь со стариком за меня.
Люк посмотрел в холодные голубые глаза человека, которого уже ненавидел сильнее, чем Лондри.
По правде говоря, волновался ли он за свою жизнь? Нисколько. Правда, за Лизетту все-таки волновался. За краткое время их знакомства девушка каким-то образом проникла под панцирь, которым окружил себя Люк, нашла путь в его сердце. Теперь она была для него не просто очередным заданием, долгом, который надо выполнить. Он всем сердцем стремился помочь ей… впрочем, она прекрасно обойдется и без него, сама доберется до Парижа, сама выполнит свое задание. А кроме Лизетты на всем белом свете у него остался только один близкий человек… и этот человек сидел сейчас здесь, изувеченный и умирающий.
Вольф явно смирился с близким концом. То, как он твердил молитвы на загадочном, почти забытом языке, для Люка яснее всяких слов свидетельствовало: старик нашел безопасное пристанище, где можно укрыться от всего мира, что бы с ним ни делали враги.
— Вольф, — прошептал молодой человек. — Я Люкас Равенсбург.
В этот миг он забыл о фон Шлейгеле и его подручных. Скинул со счетов войну и все порожденные ею бедствия, вытеснил из головы ждущую его женщину и высшее благо, за которое его призывали сражаться партизаны-маки. На несколько коротких пронзительных мгновений он вновь стал Люком Боне, встретившим любимого друга и наставника.
Вольф медленно поднял слабую голову и открыл налитые кровью глаза, не до конца утратившие былой блеск и ум. Один только Люк заметил в этих глазах искорку узнавания. Лукас Равенсбург был для старика сыном, и теперь в его глазах стояла любовь.
— Лети, kráka . Оставайся utlagi, — промолвил Вольф на давно забытом языке. По его изуродованному лицу блуждала опустошенная улыбка. «Оставайся партизаном», — перевел Люк. Вольф велел ему скрыть свое настоящее имя, бежать, вернуться в безопасное место. — Пришел мой час, — прошептал старик.
— Что он говорит? — потребовал фон Шлейгель.
— Да я даже не понимаю, на каком это языке. Часть слов немецкие, остальное какая-то бессмыслица.
— Что ж, от него осталось достаточно, чтобы попробовать еще раз.
Люк сидел возле старика на корточках. Теперь он медленно обернулся.
— Что вы имеете в виду?
— То, что вам пора. А нам надо поработать над герром Дресслером.
— Что вы намерены с ним сделать?
— Вам-то какая разница? Когда я приду к выводу, что язык у него никакими доводами не развязать, то положу конец страданиям этого жидовского прихвостня.
— Если он ничего вам не сказал после чудовищных избиений, его уже нет смысла пытать.
— Вы так думаете? — Фон Шлейгель вздохнул. — Что ж, век живи, век учись. Он явно вас не узнайт.
— А вы надеялись, узнает?
Гестаповец рассмеялся.
— Ну да. Признаюсь, рассчитывал.
— Оставьте его. Дайте ему умереть в мире. Он же, черт побери, немец!
— В уютной теплой постельке? — фон Шлейгель и его подручные захохотали. Затем лицо гестаповца посерьезнело. — Нет, Равенсбург, так не пойдет. Но как насчет этого? — Он вытащил пистолет из кобуры и протянул Люку. — Если хотите положить конец страданиям Дресслера, действуйте. Пистолетом пользоваться умеете? Если вашей немецкой совести будет легче, пристрелите старика.
В самом ужасном кошмаре Люк не мог бы представить ничего более жуткого и гнусного.
— Нет!
Фон Шлейгель поцокал языком.
— И вы еще притворяетесь немецким патриотом, готовым сражаться за родину?
— Я и в самом деле патриот и сражаюсь за родину!
Фон Шлейгель не знал, сколько правды в этих словах.
— Тогда пристрелите изменника. Он работает против нас и всех наших основ.
— Фюрер хочет избавиться от евреев. Дресслер помогает вам с этой задачей.
Гестаповец улыбнулся.
— Мы хотим, чтобы они сдохли, а не попрятались в Испании или Дании, точно помойные крысы, готовые в любой момент снова вылезти на поверхность.
— Я не стану убивать гражданское лицо, — отрывисто проговорил Люк.
— Как вам будет угодно. — Фон Шлейгель покосился на одного из подручных. — Проводите герра Равенсбурга. — Снова повернувшись к Люку, он выжидательно посмотрел на него. — Ваша подружка в машине, должно быть, замерзла.
— Это варварство! — выпалил Люк.
Фон Шлейгель равнодушно пожал плечами и снова протянул молодому человеку пистолет.
— Избавьте его от мучений, Равенсбург. И выйдете отсюда, сознавая, что совершили сегодня хоть что-то во благо Германии.
Невысказанный подтекст этих слов был совершенно ясен: тем самым Люк в единый миг уничтожит все сомнения в том, кто он такой. Не в силах говорить, он стоял, молча глядя в немигающие глаза нациста. Атмосфера в комнате накалилась. Медленно ползли секунды.
Фон Шлейгель моргнул первым.
— Покажите, кто вы такой.
Люк ощутил в ладони холодную тяжесть пистолета. Во время обучения в горах ему доводилось стрелять из «вальтера» — оружие сняли с мертвого немецкого солдата. Отведя взгляд от фон Шлейгеля, молодой человек посмотрел на пистолет. Вольфа все равно убьют, только гораздо мучительней. Но какой выбор он, Люк, сейчас ни сделай — как ему жить дальше?
Овладевшее им оцепенение разбил знакомый голос Вольфа. Старик повторял слова, которые Люк слышал множество раз. Двадцать второй Псалом для правоверных евреев был столь же свят и значим, как и для христиан. В семье Боне было принято читать его каждую субботу, а по воскресеньям им его читал Вольф. Вот и сейчас словами псалма старик подавал Люку сигнал: исполни, что требуют.
