Нина Катерли - Курзал
Гриша выслушал Губина молча, с бесстрастным лицом, а на последней фразе — мол, черт его знает, может, и верно, все к лучшему, — поднялся и вышел. И больше не было между ними ни одного дружеского — да что там дружеского! — ни одного неофициального разговора. С этого дня Сушанский обращался к Губину исключительно на «вы» и по имени-отчеству, а когда его непосредственным начальником стал назначенный главным технологом Утехин, и вообще как мог избегал встреч.
Губин честно сделал несколько попыток объясниться — ничего не вышло. Сушанский держал себя с ним высокомерно, был неприятен, на вопросы, прямо не касающиеся работы, отвечал какой-нибудь мерзкой фразой вроде: «Если не возражаете, я бы хотел пойти и заняться делом». Отчаявшись, Александр Николаевич решил позвонить ему домой. Ерунда какая! Взрослые же люди, тридцать с лишним лет дружбы. Позвонил. Ответил незнакомый женский голос: «Григория Ильича? Одну минуточку…» Последовала пауза, потом тот же голос осторожно спросил, кто говорит. Губин назвался и тотчас услышал: «Нет дома!» Слова звякнули, как пятаки об асфальт. Сказано это было почему-то со злобным торжеством…
Больше Губин, разумеется, не звонил и, встречаясь с Гришей на работе, был холоден. Вскоре стало известно — в сорок три года Сушанский наконец-то женился. Молодые и средних лет дамы из ЦЗЛ и заводоуправления единодушно восклицали: «Это, называется, искал, искал и нашел! Ему годится в дочери, красавцем его никак не назовешь, так что тут определенно расчет — завлаб, докторскую пишет, квартира в центре, да что там, я вас умоляю! И, знаете, где познакомились? Кошмар! В гостинице, в Москве. Это уж вообще, нет слов, одни буквы. Будет порядочная девушка заводить гостиничные знакомства? А? Ну ладно, ее-то хоть понять можно, но он?! Он что в ней нашел! Ведь, как говорят, ни кожи ни рожи. Тощая, вертлявая, размалеванная. И курит! А одевается — это просто нечто… Можно подумать — Григорий Ильич не мог найти для жизни приличную женщину. Тихий ужас!»
Все эти сведения поступали к Губину, конечно, через Утехина, тот всегда и обо всем был свежеинформирован. Это у него называлось — «меня питают низы». Работником он, как и ожидали, оказался никчемным, зато болтуном и демагогом отменным. А еще подхалимом — к Губину так и лип, стараясь услужить, и послать подальше просто язык не поворачивался. К Сушанскому, с которым у него то и дело возникали конфликты, ревновал, но ругать его в открытую остерегался. Придет, бывало, сядет, вздохнет и начинает со скорбным видом: «Просто не знаю, зря это Григорий Ильич не хочет помогать производству. Себе же вредит — люди недовольны, а ему скоро защищаться… Для науки, что ни говори, существует отраслевой НИИ, а лаборатория (он говорил «лаболатория») все же в первую очередь должна обслуживать цеха, бороться с браком. Конечно, по-человечески понять можно, научная работа всегда интересней и… опять же для докторской сплошная польза. Только ведь разговоры идут…»
Губин в таких случаях, холодея от ярости, терпеливо объяснял, что Сушанский работает на перспективу завода, а сиюминутные задачи должны решать сами цеха. С помощью, между прочим, отдела главного технолога! Утехин только вздыхал, сохраняя на лице горестное выражение. А на следующий день или там через неделю директор между прочим вдруг спрашивал Губина: «А чем у тебя ЦЗЛ занимается? В цехах, понимаешь, сплошной брак, сроду подобного не было, а твой Сушанский витает в облаках». Приходилось доказывать, что брак — результат нарушений, вытворяемых под носом главного технолога, которого, кстати, давно пора гнать к чертовой матери вместо того, чтобы слушать его сплетни! Сколько раз доходило до ссоры, до крика. И ведь Гриша не мог не понимать, не догадываться, что его спокойная жизнь и работа над докторской только потому и возможны, что кто-то принимает удары на себя. Куда там! Ходил с задранным подбородком и оттопыренной губой. Взбешенный верблюд — того гляди, плюнет.
Два года назад Сушанский умер. Инфаркт. Завод загудел — ужас, молодой ведь мужик, всего полтинник, такой талант… Тут дело ясное, все из-за этой бабы. Когда солидный человек вдруг женится на соплюхе — добра не жди. Вот и результат, добилась своего! Теперь — богатая невеста, все ей — и квартира, и сберкнижка, и библиотека. Да-а, умеют люди устраиваться, мы бы так не смогли. И дуры!
Для Губина Гришина смерть оказалась куда большим ударом, чем он сам ожидал. Ведь сколько лет терпел от Сушанского несправедливую эту злобу, неблагодарность! Не желал, видите ли, замечать, что Губин его везде прикрывает. А премии, медали ВДНХ, классные места в соревновании? Ведь надо же было уломать директора, и Утехину заткнуть варежку. «Народ недоволен, писать хотят — мол, как план давать, так цеховики, а как премии — лаборатория тут как тут. Я объяснял — не понимают…» — «Еще раз объясните, раз не понимают!»— рявкал Губин.
Он все ждал: в один прекрасный день Гриша придет и скажет, что был не прав. Тем более сложилось все для него как будто наилучшим образом. Докторскую он написал и собирался, по слухам, защищать ее в университете. Не успел. И теперь уже ничего не сказать, не наладить, не объяснить. Глупо. И виноват в этом он сам, Гриша.
Жена Сушанского, то есть, конечно, вдова, показала себя во всем блеске. Даже из похорон ухитрилась устроить черт-те что. От гражданской панихиды на заводе отказалась. Заявила, что Сушанский казенных мероприятий не терпел, поэтому, пожалуйста, она просит, никаких сборищ, фальшивой скорби, венков, на которые у людей силком вымогают деньги, а главное, никаких речей. Погребение двадцать седьмого марта в десять утра. На сельском кладбище в Волосовском районе. Григорий Ильич так хотел…
Все, конечно, возмущались: что за дурь? При чем здесь Волосовский район? Все не как у людей. Точно нельзя было по-человечески, в крематории. Потом Утехин откуда-то узнал, что под Волосовом у Гришиного тестя свой дом, дача.
Деревенское кладбище, где мечтал лежать Сушанский, располагалось на холме, километрах в полутора от шоссе. На шоссе остался заводской автобус, там же, на обочине, Губину пришлось бросить свою машину — в такой непролазной грязи намертво засядешь через полминуты.
Гроб везли по проселку на телеге, следом за ней, порядком отстав, редкой цепочкой тянулись провожающие. Шли мрачно, то и дело по щиколотку проваливаясь в топкую глину. «Люди обувь загубят, ужас какой-то, — бубнил Утехин, — хоть бы предупредила, что ли, оделись бы, как в совхоз. Нет, понять, конечно, можно, горе, но надо же и о других думать, не только о себе…»
Губин молчал, сосредоточенно обходя глубокие коричневые лужи, при каждом шаге с трудом вырывая из грязи насквозь промокшие ноги в облепленных глиной ботинках. По обеим сторонам дороги жирно блестела сырая перекопанная земля, кое-где еще дымились островки ноздреватого снега. Девственно голубое небо стыдливо проглядывало в прорехи между толстыми бокастыми облаками, загромоздившими небо. На дороге было сумрачно, вот-вот закапает дождь, а на холм, к которому мало-помалу приближалась далеко ушедшая лошадь с телегой, невесть откуда падало солнце, четко высвечивало купол церкви, черные голые деревья и мечущуюся над ними стаю ворон. Лошадь шла медленно и понуро. Люди тоже тащились из последних сил, молчаливые, усталые, раздраженные… В общем, конечно, все это выглядело довольно нелепо — такие вот деревенские похороны насквозь городского интеллигента, еврея Гриши Сушанского… Хотя… почему, собственно, нелепо? Внезапная смерть в пятьдесят лет — вот что нелепо, глупей не придумаешь!
Когда все собрались наконец у могилы, рядом с которой на приспособлении, напоминающем козлы для пилки дров, стоял открытый гроб, председатель завкома все-таки не выдержал: «Нехорошо, надо бы хоть несколько слов, провожаем в последний путь… Человек всю жизнь отдал заводу, вот пусть хоть Александр Николаевич…» Губин не успел ни возразить, ни согласиться, вдова резко подняла непокрытую голову («даже черного платка не могла надеть, тихий ужас…») и заявила: «Сказано — никакой болтовни. Жизнь свою Григорий Ильич действительно отдал заводу. В благодарность за это завод его и убил».
«Анжела, ну зачем ты?! Не место. Здесь Гришины товарищи…»— начал было утихомиривать ее высокий человек в полковничьей шинели. «А где место? Где место, папа? — тотчас вскинулась она. — Товарищи… Если бы — товарищи, не дали бы затравить. Закрывайте! — приказала она могильщикам. — Чего ждете?»
Ропот прокатился в толпе и затих. Губин отвел глаза от гроба, он смотрел теперь на Анжелу. Высокая, прямая, с бледным, замкнуто-непреклонным лицом… Такое же выражение лица у мертвого Гриши…
В полном безмолвии гроб закрыли и опустили в могилу, бросили, как положено, по горсти земли, и могильщики резво взялись за лопаты.
«Кошмар. Это — чтоб даже не проститься, к гробу не подойти… — зудел над ухом Губина Утехин. — Странная все-таки особа… А место тут неплохое, чистый песок…»
