Владимир Маканин - Две сестры и Кандинский
Инна сердита, хочешь не хочешь став за хозяйку, озабочена вдвойне — и Ольгой, и этой гостевой уже подступающей ночью. Пора, пора всем им спать!.. Надо уже призаткнуть фонтаны! Разговорились… Дрозды и дятлы. Разогнать всех по своим постелям.
— Вам, Сергей Сергеич, подремать бы? Или нет?
— А?..
Артем наконец вник в ситуацию и готов помочь Инне свернуть вечер. Скатать этот затянувшийся вечер в рулон.
«Это на час-полтора, — думал он о вновь заголосившей Ольге, о недооцененной женской возможности плакать. — Надолго. Надо с этим смириться. И надо… надо заканчивать».
А плач продолжался. Ольга нет-нет и повышала, брала высокую ноту. Эти ее всхлипы, слепые вопли и слезы… где-то там… в темном, неосвещенном углу. С мокрым лицом. С сырым уже полотенцем в руках…
Но затем она снова шла голосом по накатанному, улетая в далекое — уууу-ууу… Промокая жижу у глаз. Ударяясь, а быть может, колотясь там плечом о стену.
Не слышно даже Женю и Женю — примолкли, прикусили языки в своем святом углу.
Зато как только плачущий голос Ольги пунктирно прерывался, как только ее всхлипы и взрыды, казалось, смолкали, все сразу оживали. В очередную паузу Артем отозвал юных.
— Женя и Женя, мы заканчиваем.
— Еще полминуты на фото! Артем Константинович!
Скорая перепалка шепотом:
— Нам важно, важно!
— Финиш, ребятки!
— Да! Да! Финиш! Финиш! — тихонько вопят молодые люди, при этом продолжая спешно фотографировать — стены, углы, картины… все важно!
Но теперь уже Инна решительно поторопила их, пригнала к столу:
— Поешьте чего-нибудь… Женя и Женя. Да, можно руками. Все, что на столе…
Немного лишь не успели. Жалующийся, стенающий вскрик Ольги вновь прорвался, протаранил тишину: — Уууу-ууу…
У стола стихли.
И так наглядно замерла молодая поросль журналистики. С уже надкусанными бутербродами в руках.
Артем принудительно кормит молодежь: — Они хорошо сегодня потрудились. Молодцы… Не плеснуть ли им по капле?
Женя и Женя шепотом подхватывают: — Захотелось шампанского. Захотелось шампанского.
Батя наливает всем щедро: — Конечно… Шампанское от Марлена. После шампанского хорошо спится.
А Женя и Женя тут же с разговором — цепляются к старику.
— Вы, Сергей Сергеич, рассказывали… Но как-то очень запросто, легко вы произносите — стукач то, стукач это… Стукач спровоцировал. Стукач донес.
Батя: — Ну да.
— Стукач — это же предатель?
— О господи… Нет, девочка, нет. Работа такая.
Артем поторапливает: — Все. Все, ребятки… Стоп!.. Инна! Гони их!.. Покажи им их постели.
Артем, приостанавливая, спрашивает Инну:
— Ольга плачет и плачет… Мои ребятки смогут заснуть? Как думаешь?
— Заснут. Ольга там через три стенки… Ваши постели в дальней комнате.
— Я попросил для них шампанского, чтобы им легче заснуть.
— Я догадалась.
Артема пробила какая-то неуверенность. Конец дня… Слезы Ольги.
— А заснем ли мы?
Инна уводит молодняк. Проходя мимо Коли Угрюмцева, тупо копирующего очередную репродукцию, она не упускает случая пацану внушить:
— Ты, Коля, учись хватке… У Жени и Жени учись. Ты какой-то бескостный… Тебе надо в Питер. Обязательно! Только там станешь мужчиной… Я тебе рассказывала про братьев Орловых?
— Раза ч-ч-четыре.
Артем, отправивший юных спать, один. Шаг за шагом он переместился на пятачок, где родилась (когда-то! в минуту яростного, бешеного вдохновения!) его памятная речь о цензуре… Он замер. Слыша смутный, тусклый отклик сломанной своей судьбы.
Сейчас на этом куске земли он один. Никого…
Чистоту и праздную ясность его ностальгии подпортил этот оживший пронзительный женский вскрик. Опять Ольга… Артем машинально зажал уши руками:
— Да что ж она, бедная, плачет!
Сидя за столом, гость гостем, Батя сосредоточился на себе — тоже ностальгия. Он тоже упрямо и по-своему вытаптывает прошлое:
— …Ум потерял, а приобрел веселость! Ликует сейчас Рогожин по жизни! И пьет как!.. Мы с ним настоящие дружбаны. Приезжаю — он уже ждет. Выпьем — и на мороз!.. Я аж крякаю, как холодно. А он, как настоящий сибирский водошник, тулуп нараспашку… А как он хотел выползти из сумеречной камеры-одиночки в лагерь… Надо, мол, избавиться от «я». Надо опроститься. Во как!.. Надо, мол, принять и разделить народную боль… Перед сном в камере он обязательно выл.
*Ностальгия — наркотик из дозволенных, слабый, легко сдуваемый, с коротким действием. Артем занервничал. Он подошел, сунулся носом к выставленному мольберту, где присох молчаливый копировальщик:
— Коля… Почему Инна так… спокойна, что ли? И ты тоже. Ольга опять рыдает. Я же слышу.
— Д-да.
— Как будто эти ее слезы — самое обычное дело. Как будто она плачет каждый день.
И тогда Артем к Инне, как раз вернувшейся из спальных комнат.
— Давай вызовем белый халат. Надо же что-то делать.
— Не надо.
— Да что ж такое, Инна! Почему такие больные ее слезы?.. Весь вечер! Вызови врача наконец!
— Оля поплачет и успокоится. Успокойся и ты.
— Как? Как я успокоюсь?.. Она не плачет — она же воет. Это даже не истерика. Это вой. Ты что — не слышишь?! Да какой надсадный, больной вой!.. Я сам вызову врача!
Но Инна, будничным движением, берет руки Артема в свои. Держит, стискивает их.
— Я, Инна, вызову! Классного врача! По моим старым московским связям. Я захватил телефоны на житейский случай!
— Артем. Не надо. Поверь… Мы с Олей знаем, как быть и что делать.
Инна в суете, в деле, хозяйка — однако спохватилась: — Нет-нет. Не спешите с сиюминутным уходом… Я ведь не тороплю… Давайте-ка еще выпьем-поговорим. Перед сном… Хотя бы за прощение друг друга выпьем, за примирение. За встречу… Увидимся ли мы когда еще.
— Увидимся ли! — воскликнул на встречном чувстве Артем.
И Батя понимающе кивнул — увидимся ли?.. Молча, по-медвежьи, он сурово потянулся к очередной бутылке. С знакомо шуршащей серебристой шапкой.
— Завтра перееду к себе на Арбат. С утра… Я, Инна, не задержусь… Я передал сибирские подарки — и, можно считать, свободен.
Артем: — А я в Воронеж. Да, да, господа… Уходим спать. Но прежде чем разойдемся, твой прекрасный тост, Инна… За примирение, господа! За всех нас!
Инна: — Получилось, что я спугнула гостей от стола… Повторяю: здесь никто не торопит. Прошу… А Оля… Оля успокоится.
— Да, да. Кажется, она плачет потише.
Артем: — Давайте теперь тихо… тихо и бережно выпьем за тех, кто умеет нас прощать… Грешен! Люблю чокаться!.. Сергей Сергеич! Инна!.. Да я о себе. Но я рад, что и от меня, упрятанного в черноземы, кое-что осталось… Осталось для нынешних дней. От той моей мысли. Толпа не может, не умеет прощать… Население не умеет прощать… Только народ умеет…
Инна продолжает оставаться всепонимающей хозяйкой: — Лучше тебя никто не скажет, Артем. За народ, который умеет прощать.
— Кажется, Оля плачет тише.
Инна уходит: — Проведаю ее.
Артем: — А вы плохо пьете, Сергей Сергеич.
Батя: — Устал… Да и шампанское — не водка. И все время чувство оторванности. Друзья мои сейчас без меня… Там, в Сибири, они мысленно зовут меня. Я слышу их… Судьбы уже повязаны. Моя жизнь без них — пуста. Их жизнь без меня — недостаточна… И потому они зовут.
— Они, Сергей Сергеич, зовут свое прошлое.
Но старик глухо настаивает:
— Они зовут меня.
В Бате, несомненно, есть что-то симпатичное. Бровищи… Лоб… Что-то Артема в этом старике приманивает — быть может, более взрослый, недоступный пока что для Артема опыт?
И какой у него матерый, никого не тревожащий (а вот сейчас чуть заостренный на дальнюю стену) взгляд:
— Нравится ранний Кандинский?.. На той стене?
В ответ, не умничая, Батя встает из-за стола: — Пройтись бы пять шагов. Размять старые кости.
Артем привстал с двумя полными бокалами. Один из них Бате:
— Вы хорошо сказали про пять шагов.
Оба медленно движутся вдоль скучающего ряда репродукций.
— Вы интересный человек… Объездить всю Сибирь!.. Давайте выпьем. И давайте, Сергей Сергеич, чокнемся. Я почему-то люблю чокаться. В соприкосновении бокалов, в их легком звоне проявляется ценнейшая человеческая готовность — к общению.
— Не задумывался. Но чокаться тоже люблю.
— Кажется, Оля плачет тише.
Звонок телефона.
Инна выскочила, берет трубку: — Да… Да… Как всегда. Занятия в студии начнутся с первого сентября… Лекции… Да, да, уроки рисования, но только с октября. Да, будет приглашенный художник. Аниканов Петр Васильевич…
Артем: — Слышали? Приглашенный художник! Лекция… Заманивают народ! Завлекают!
