Эдуард Тополь - Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте»
Но даже при этом я уже не могла себя чувствовать, как дома. Здесь теперь был чужой человек, и я уже не могла ощущать себя, как в крепости.
Потом потихоньку, полегоньку мы пообвыклись, где-то, наверное, год или даже два я с ним хоть и общалась, но все равно ненавидела его просто люто, всем сердцем. И так мы жили. Втроем. Причем жили не то что бедно – мы жили нищенски. Мы ели пельмени и картошку и пили чай. Это я очень хорошо помню, поскольку больше у нас ничего не было, мы жили на мамину зарплату. Мама у меня музыкант, а искусство у нас малооплачиваемое, это всем известно. Нам даже мой брат, мамин сын от первого брака, деньгами помогал, хотя он сам только-только начал работать официантом в каком-то клубе. А они на его деньги покупали себе выпивку и вмеcте пили. Это было еще страшнее – видеть, как этот хмырь спаивает твою мать, как они вмеcте на кухне нажираются, а потом, шатаясь, идут в спальню трахаться. Я лежала за стенкой, делала вид, что сплю, накрывалась подушкой и ревела…
Господи, как же я их ненавидела! Обоих! Мне было так обидно, что у нас в доме живет такое чмо! Я не могла пригласить к себе никого из подруг. Мне было стыдно, что я живу с такими людьми. Я их стеснялась, стыдилась и ненавидела – в общем, это был такой комок всего. Я в школе не могла говорить на темы, касающиеся семьи. Хотя школа – это было единственное место, где я себя нормально чувствовала, снимала этот стресс и выплескивала все, что дома во мне накалялось. Да, в школе я могла оторваться. Я вообще-то веселый человек. Я была первой зажигалкой в классе. То есть я всех смешила, юморила, и в то же время я была злюкой. Не дай Бог мне кто-нибудь скажет что-то не то! Я просто – фь-у-ю!!! – взрывалась! Когда спрашивали, кто придет на родительское собрание – мама или папа, я думала про себя: мама на работе до восьми, а папу вообще звать не надо. Тем более Олега Петровича – кто он мне? Отчим? Нет, он мне не отчим. Он не женат на моей маме. Они просто живут вмеcте. И на родительские собрания ходил мой брат.
Вот так мы и жили. Ужас! Но потом, некоторое время спустя, моя мама очнулась и стала заставлять его искать работу. Оказалось, что у него было до фига всяких связей. И она сказала: иди, восстанавливай свои связи, я не хочу жить в такой нищете. Пусть у тебя сейчас плохая полоса, но у тебя огромный опыт, ты умный мужик, и ты можешь добиться многого.
А мужчины – они все такие. Если ему сказать, что он ничто и никто, то он и будет ничто и никто. А если ему сказать, что он Александр Македонский, то он худо-бедно на Буденного вытянет.
Но у этого Олега Петровича были на тот момент еще какие-то проблемы с бандитами. Я не знаю точно, но помню, что его подставили на какой-то сделке. Там было три партнера: бандит, какая-то шишка и Петрович. И через Петровича они втроем делали эту сделку. Но потом эта шишка испарилась, остался Олег Петрович, и бандиты начали требовать деньги с него. Они его искали везде, даже к нам приезжали. То есть могли вообще всех перестрелять – и меня, и маму, и мы жили в условиях вот такой же точно засады, как этот «Норд-Ост», – каждую минуту могли ворваться бандиты и всех нас поубивать.
Но все-таки мама подняла его на ноги. Потихонечку-полегонечку он стал раскручиваться и приносить денежки. Я помню, когда у нас был первый раз полный стол. И мы все сидим, смотрим на этот стол и думаем: да, неплохо жить с таким столом! И с этого момента понеслось – Олег Петрович начал зарабатывать деньги. И постепенно мы как-то начали уживаться. Хотя я все равно его ненавидела, поскольку он продолжал пить и спаивать мою мать. Причем не то что он немножко подпаивал мать, нет, они уже пили на равных. Она считала, что если она не будет с ним пить, то он уйдет из дома, где-нибудь напьется и не вернется. И поэтому она пила наравне с ним. А тут еще с моим братом беда случилась – зарезали его в какой-то драке. И если раньше мать еще как-то держалась, пила с Петровичем вино или пиво, то теперь она так фигачила, так пила – это был просто дурдом. Вообще не знаю, что себе думали эти чеченцы, когда шли захватывать нас в «Норд-Осте». Может, они думали, что мы какие-нибудь французы или бельгийцы, которые ни хрена в жизни не нюхали. Но тут у них промашка вышла. Конечно, страшно тут сидеть, страшно, что нас в любую минуту могут взорвать, но разве у нас по улицам ходить не страшно? В метро ехать не страшно? У меня брата зарезали, одну подругу изнасиловали в лифте, вторую ножом пырнули и ограбили… Да у нас вся страна – «Норд-Ост», все государство. Дума наша – это мюзикл, а чиновники и министерства – все террористы в законе.
Короче, хотя Петрович и стал деньги зарабатывать, но продолжал пить, и это меня бесило. Их пьяные рожи в доме, их пьяный базар – это непередаваемые ощущения: противно, гадко и стыдно. Боишься, что кто-нибудь услышит ее пьяный голос или увидит ее пьяной. А если ее не было, то он один пил и начинал со мной заговаривать, заплетающимся языком гнал всякую чушь. А я, как приличный человек, должна была сидеть и слушать.
Помню, один раз я его до смерти испугалась, думала, что он ко мне пристает. Мамка вообще дура – куда-то уехала на ночь. Или она на работе задерживалась. Не было ее в доме. А этот напился. Мы сидели на кухне, я что-то ела, смотрела телевизор. А он сидел, пил и что-то говорил типа: вот, мы будем жить богато, мы уедем в Германию, в Данию, что нам в этом клоповнике сидеть? Я говорю: нет, у меня здесь учеба, школа, я отсюда не уеду никуда. Тут он начинает спрашивать, есть ли у меня мальчик. Я чувствую, что сейчас надо уйти в свою комнату. Ушла, включила у себя телевизор, забыла про него. И тут он входит. Все! – у меня сердце опустилось в пятки. Думаю, сейчас будет приставать. Он такой сильный, бывший спортсмен, плечи здоровые, фигура классная. Пусть у него живот немножко вырос, но руки такие мощные – я теперь понимаю мою маму, почему она на него запала.
Но тогда… Тогда я еще была ребенком, только знала по всяким историям и книжкам, что отчимы обычно пристают к своим падчерицам. И когда он вошел в мою комнату, да еще пьяный, – все, у меня в глазах потемнело. А он садится на корточки передо мной и, не трогая, правда, меня, начинает говорить: «Почему ты убежала? Давай с тобой поговорим, мне с тобой хочется поговорить…»
Но я уже ничего не слышу, я кричу: «Отстаньте от меня, уйдите отсюда!» И думаю: «Господи, помоги мне! Сейчас умру от страха!»
Ну, он видит, что у меня уже истерика начинается, и говорит: «Все, все, спокойно, я ничего не хотел, я хотел только поговорить…»
Сейчас я понимаю, что ему, пьяному, может, и правда ничего не нужно было, а только общаться и гнать всякую фигню. Но тогда я этого не поняла и думала, что он реально пристает.
Потом, спустя какое-то время, моя подруга Светка мне говорит, что у нее родители уехали и давай, мол, приходи ко мне переночевать. Просто посидим, поболтаем. Это был где-то восьмой класс, мы тогда не пили, я даже пива не пробовала. Я говорю: мама, отпусти меня на ночь к Свете. А у мамы было такое правило или черта такая характера – она всегда слушала того мужчину, с которым была. Беспрекословно. И когда я стала ее просить отпустить меня к Светке, то она: нет, даже Олег Петрович говорит, что нечего тебе там делать. Тут уж меня вообще взорвало. Какого хрена этот придурок будет мне указывать, что мне делать, что делать? И я в бешенстве врываюсь в их комнату, а он там лежал, читал книжку. Я выхватываю эту книжку, швыряю ее на пол и ору: «Что вы тут устраиваете? По какому праву меня не пускаете? Вы мне кто? Вы идите своих детей воспитывайте!» Ну и все в таком духе. А он абсолютно трезвый был в этот вечер, просто лежал, отдыхал, книжку читал. А тут вдруг такое.
Короче, он вскочил с кровати и – понеслось, стал меня избивать. А до этого никогда и пальцем не трогал, не повышал на меня голоса. Но тут… Хватает меня за горло, выбрасывает, как собаку, в коридор и кулаком там фигачит – по голове, по лицу. Ногам. Я уже кровью плююсь, язык себе прикусила, кровь из носа, в голове все потемнело – думаю, все, сейчас упаду. А он продолжает меня фигачить, и мама стоит такая: «Олежек, Олежек, ну что ты? Ну перестань!» А сама с места не двинется.
И вот это меня просто убило. Я смотрела на свою мать, как она наблюдает за этим, видит, что этот кобель бьет ее дочь, и – молчит! Моя мать видит, как меня бьют, и не заступается! Вот это было самое ужасное для меня! То, что потом определило все в моей жизни. Потому что, если бы он дал мне по шее, а она бросилась бы разнимать, заступилась бы за меня, защитила, я бы все это забыла на следующий день. Но когда он меня избивал, а она стояла, смотрела и не сказала ему ни слова…
Я и по сей день помню эти свои ощущения маленькой девочки, которая видит, что ее предали из-за какого-то сраного мужика, который вообще не имеет к нам никакого отношения…
Но потом он, конечно, остановился. Он отскочил от меня, осознал, что произошло, и вбежал в комнату, где они жили. Видимо, начал там что-то собирать. Я стою, у меня в глазах все плывет, кровь из носа течет, глаз затек, думаю: «Блин, как же я завтра в школу пойду с таким фейсом?» Ладно, думаю, сейчас мне мама поможет дойти до ванной, умыться.
