Эдуард Тополь - Роман о любви и терроре, или Двое в «Норд-Осте»

Я люблю Сэнди!!

Я люблю Сэнди!!!

Я люблю Сэнди!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!!!!!

Я люблю Сэнди!!!!!!!!!!! (Одиннадцатый раз – дополнительно.)

Персик.

Из западной прессы

Газета «Индепендент»:

«Чеченцы теряют терпение и говорят, что расстреляют нас»

Напряжение нарастает, заложники испытывают нехватку воды и еды и умоляют силовые ведомства не штурмовать здание.

Русские расплачиваются за вранье о победе в чеченской войне.

Более 600 заложников, включая 75 иностранцев, остаются в захваченном здании. Среди иностранцев три американца, два англичанина, а также датчане, австралийцы, австрийцы и немцы.

Российские телестанции круглосуточно ведут репортаж с места захвата, тема войны в Чечне стала ведущей в публичных дискуссиях. Но от постоянных телефонных звонков заложников из зала захваченного театра мороз проходит по коже. «Пожалуйста, не штурмуйте театр, они убьют всех нас! – сказала заложница Татьяна Солнышкина, позвонив по мобильному телефону на НТВ. – Они обвешаны взрывчаткой и взорвут нас!»

Газета «Вашингтон пост»:

Бесконечная маленькая война Владимира Путина

Конфликт, который стал экзаменом его президентства

Он полагал, что это будет маленькая и быстрая война, всего несколько недель: просто выбросить бандитов из их гнезда.

Но три года спустя Путин оказался лицом к лицу с последствиями этой не столь быстрой и не такой уж маленькой войны, которая сделала его президентом. Захват чеченцами театра с заложниками неподалеку от Кремля стал проверкой и экзаменом: будет ли Путин и дальше пользоваться доверием и даже обожанием русских или его руководство политическим истеблишментом будет уничтожено?

В зале

Марат Абдрахимов:

Один чеченец сказал: «Вас всех взорвут вмеcте с нами. Назначат обязательно штурм, а штурм закончится тем, что мы просто нажмем эту кнопку». И мы больше всего боялись штурма.

Катя Стародубец:

Я постоянно бегала за лекарством маме. Одна из чеченок, Света, мне заявила: «Чего ты здесь бегаешь?» «Вот мама умрет, – говорю, – перестану…» А она: «Нечего мне на совесть давить! Еще увижу – застрелю!» Она была самая агрессивная. Я слышала, как они говорили, что скоро начнут показательные расстрелы. И Света сказала, что хочет принять участие.

Тут Бараев влетает в зал: «Ваши не хотят вас освобождать!» Все чеченцы клацают автоматами, встают в позу. И весь зал, как по команде, падает под кресла. А он орет: «Всем сесть! А то будем кидать гранаты!»

Одной молодой женщине позвонила на мобильник четырехлетняя дочка. А он был в руках боевика. Мама перепугалась. «Что ты волнуешься? – засмеялся боевик. – На, поговори с дочкой перед смертью!» У нее глаза округлились. А он смеется: «Не волнуйся, сначала мы будем расстреливать мужчин…»

Александр Сталь:

У одного паренька нашли сотовый телефон. К этому времени все уже отдали свои телефоны, звонки были запрещены, за них грозили расстрелом. Вину парня усугубляло то, что он разделся до майки (было очень душно), а боевики по какой-то своей логике считали это то ли вызовом, то ли признаком неуважения к женщинам. Его вывели в фойе, сказали, что расстреляют. Раздалось несколько выстрелов, потом парень вернулся. Мы его не расспрашивали, а он сам не рассказывал. Думаю, что несколько раз выстрелили над головой.

Потом избили паренька, пытавшегося спрятаться в оркестровой яме.

Анастасия Нахабина:

Его били ногами, ужасно. Я, честно говоря, так и не поняла, за что. А мой сосед смотрел и все кулаки кусал – просто до крови. Я говорю: «Что ты дергаешься? А он уже потом объяснил. «Понимаешь, – говорит, – когда человеку при рождении дают имя, это имя определяет его судьбу. Я Виктор, то есть победитель. И я всю жизнь был таким – в школе отличник, на всех олимпиадах – первое место, плаваю за сборную нашего института. А тут я ничто, пешка, тряпка, об которую эти звери ноги вытрут…» И я еще похвалила себя, думаю: правильно я к нему подсела, хороший выбор, только надо мне его успокоить как-то. Взяла его руку, положила себе на коленку и стала гладить. Слышу: он даже выдохнул так облегченно, как будто с него гирю сняли. Посмотрел на меня и говорит: «Расскажи про себя. Только правду». Я подумала: наверное его кто-то сильно обманул, – и стала рассказывать. Может быть, потому что мы могли вот-вот взорваться или нас могли расстрелять, но я стала рассказывать ему о себе действительно правду.

Знаешь, сказала я, сначала я тебе расскажу о моей маме. У нее было три мужа. Первый муж – по любви, второй – ей хотелось найти опору в жизни, а третий муж – снова по любви, это был мой папа, она прожила с ним 12 лет. Но жили они ужасно. Я родилась у них через год после свадьбы и все эти 11 лет мечтала, когда они разведутся. Потому что они очень часто ругались, и не просто ругались, а дело доходило до скандалов, после которых все в квартире было разгромлено. Один раз он даже сломал ей руку. И я все это видела и слышала. И еще девочкой я сказала себе, что, если у меня будет ребенок, я никогда в жизни не буду при нем ругаться со своим мужем. Я уж не говорю – драться. Потому что это оставляет очень большой отпечаток на детской психике.

Хотя, если я сейчас даже очень сильно напрягу свои мозги, то не вспомню, из-за чего они ссорились. Правда, отец был старше мамы на двенадцать лет и очень ревнивый. Он ее ревновал буквально ко всему. И не без оснований. Она была молодая и очень привлекательная женщина. В общем, когда они ссорились, я просто не находила себе места, меня трясло, я с ума сходил от страха – Господи, как бы они друг друга не убили! Когда они начинали друг на друга кричать или только поднимать голос, я бежала в туалет, падала на колени и начинала просить: «Боженька, ну, пожалуйста, пусть они не убьют друг друга!» Как сейчас это помню – было так страшно! Слышу: они начинают все больше и больше, уже посуда летит, а я не знаю, как молиться, как креститься, и вообще – ужас, ужас!..

После такой закалки все эти чеченские захваты – страшно, конечно, очень страшно, но – как бы это сказать? – я эти ужасы сто раз в детстве переживала. И я уверена: вот нас в этом зале восемьсот человек, из них, наверное, шестьсот женщин, и если не каждая вторая, то уж каждая третья в жизни и не такие теракты пережила – и битье, и насилие всякое…

Причем после каждой ссоры, когда мои родители мирились и все опять было нормально, в доме все равно оставалось ощущение напряженности. У нас была собака колли, она после их ссор несколько дней даже в комнату не заходила, сидела в коридоре. Я к ней приходила, садилась рядом, она меня так лизнет в щеку – сочувствует. Это был мой единственный друг…

Хотя вообще-то отец меня очень любил. Он неоднократно мне говорил: «Ты мой единственный человечек, я тебя люблю больше всех!» Но эта любовь была очень жестокой, она меня просто душила. Малейшее мое непослушание или какая оплошность – и я уже получала, что я сволочь неблагодарная, что я его не уважаю, что он ко мне всей душой, а я маленькая неблагодарная тварь. Причем он меня никогда не бил, но мог своими глазами просто испепелить. Глаза у него такие ярко-голубые – как в кино у садистов. И он: «Смотри мне в глаза, когда с тобой отец разговаривает!» Я стою и не знаю, куда деться, просто цепенею от ужаса. Даже у этих чеченцев не такие страшные глаза, честное слово.

И когда папа от нас ушел, я вздохнула с облегчением.

Отец ушел к своей матери, моей бабушке. Потому что он приехал из командировки, а она, мама, с любовником. Ну, он ее послал подальше, уехал к своей матери и начал спиваться. Да, стал катиться вниз, в пропасть.

А мать себе именно в этот момент нашла другого алкоголика. Внешне он был просто ужасный – такая алкогольная рожа! – и выглядел как спившийся бомж в депрессивном состоянии. Я бы от одного его вида блевала, а она притащила его домой, стала с ним жить, общаться. Тут уж моему бешенству не было предела! Я просто рвала и метала! Как она может? Это же такой отстой!..

У меня как раз был переходный возраст, и я тогда вообще была ужасным человеком, могла говорить все, что угодно, и делать такие вещи, что не дай Боже!..

Короче, этот бомж переехал к нам. Причем я его увидела не в тот день, когда он пришел, а только пять дней спустя. Потому что я вообще на протяжении пяти дней выходила из своей комнаты только в тот момент, когда не могла с ним пересечься. То есть я слушала: так, он вошел в мамину комнату, теперь я могу сходить на кухню, в туалет или в ванную. Представляете, мы живем в одной квартире и даже не знакомы! И мать не пытается нас познакомить, она мне говорит: как у тебя дела? Я говорю: «Мам, супер, просто супер!» И бегом из квартиры – в школу, к подругам, к бабушке рыдать. Короче, я ее просто ненавидела за этот поступок, а его вообще игнорировала. Полный игнор! То есть нет его, и все!